Все устроилось еще проще. Парни метнули жребий, первым не спать выпало Дрыну, остальные расползлись по палаткам, а Боба давно уже похрапывал у костра, в палатку человек-гора не помещался.

Марьяша забралась к себе, легла, вытянула ноги, и натруженные мышцы взвыли от счастья. Закрыла глаза, но сон не шел. Не шел, и все тут. Столько сегодня всего произошло, что взбудораженный и перегруженный впечатлениями мозг никак не желал отключаться.

Она понимала: надо, надо уснуть, не то будет совсем никакая, и попробовала считать прыгающих через ограду овец, но они быстро все разбежались, ограда тоже куда-то делась, вместо нее перед мысленным взором появился Колодец и бурлящая в нем Слизь, и мобиль с несоразмерно развитой кистью, уже лишившийся и одежды, и кожи, орущий, бьющийся, пытающийся плыть, – но отчего-то он и бился, и орал небывало долго, орал и плыл к краю Колодца, и почти доплыл, и казалось, что вылезет и спасется, но не спасся, забулькал кровью из рассеченного горла, его переразвитая кисть неожиданно уменьшилась до нормального размера, зато с ухом случилось неладное, ухо превратилось в вилок капусты брокколи, растущий из головы, Марьяша никогда не пробовала такую капусту, и даже не видела, лишь на картинке в старой кулинарной книге из дедова сундука, по которой училась готовить; ей впало отчего-то в голову, что надо этой капустой непременно завладеть и приготовить из нее что-нибудь сногсшибательно вкусное и небывалое, чтобы окончательно и наповал сразить парней, но она стеснялась попросить напрямик, а рука не поднималась отрезать вилок без спросу, и Марьяша понадеялась, что разговор как-нибудь сам невзначай повернется так, чтобы узнать, отрастает ли у мобиля новая капуста взамен срезанной, но все никак не поворачивался, хотя болтал мобиль без умолку, но говорил не ртом, а своей перерезанной глоткой, – голова его дергалась назад, чуть не стукая по спине, и распахивался красный провал с торчащим обрубком трахеи, и вылетали оттуда тяжелые красные капли, попадали ей на обнаженную грудь, на живот, их было все больше и больше, вниз по коже потянулись липкие ручейки, сползали на бедра – Марьяша это не видела, но как-то сумела почувствовать, она вообще мало что видела, она лежала, притянутая ремнями к столу, распяленная, с широко раздвинутыми ногами, и знала, что сейчас придут к ней, но отчего-то не боялась; и они пришли, два кровососа, старый и молодой, и старый с порога начал изрыгать гадости про нее, Марьяшу, гадости лезли у него изо рта, извивались мерзкими червями, иные падали на пол, другие ползали по лицу, одна слепо тыкнулась в ноздрю и быстренько туда втянулась, заползла; уйди, сказала старику Марьяша, пойди в сортир и усрись там, тебе же давно хочется, правда? ты ведь чувствуешь, как бунтуют в кишках Матренины пироги? – но старик не послушал и не ушел, он просто исчез, был и не стало, а молодой кровосос оказался не молодым, и не кровососом, он был маленьким мальчиком со смешно торчащим вихром, и штанишки у него были смешные: коротенькие, на лямках, криво и косо сшитые из зеленой пятнистой ткани; она спросила, как его зовут, и он сказал, что зовут Кирюшей, и у него есть книжка про золотой ключик и он любит ее читать, он уже умеет читать, правда-правда, только книжек у него мало, вернее, много, но скучные и без картинок; она обрадовалась, как мало чему, – впервые встретила родственную душу, кого-то, кто не считал любовь к чтению придурью; и она сказала, что конечно же читала «Золотой ключик», и сказка ей тоже понравилась, и пообещала, что поможет с другими книжками, у нее в сундуке хватает книжек, и детские с картинками тоже есть, и она обязательно даст ему почитать, а потом они говорили долго и обо всем, и как-то так получалось, что понимали друг друга с полуслова, она начинала – он подхватывал и продолжал, а если говорил он и вдруг замолкал, она всегда знала, чем закончить, и оба понимали, что просто так такого не бывает, им надо быть вместе, и они будут вместе, сейчас как друзья, а когда вырастут, непременно поженятся, ты обещаешь? – спросила она, и он пообещал, а Гунька сказал: ты с этим завязывай, ты это прекращай, – и Марьяша немедленно окрысилась на братца: съебал бы ты из моего сна, она давно сообразила, что спит, что в жизни так не бывает, но Гунька не послушался и начал пререкаться: с какого хера он твой? ты всей округе сейчас навязчиво снишься, нормальным людям нормальные сны видеть не даешь, так что завязывай… завязывай? – переспросила она и быстро сказала: первое предупреждение! второе! третье! – и Боба сгреб Гуньку, и завязал визжащим и брыкающимся узлом, и зашвырнул подальше, в кусты и внешнюю тьму, тьма скрежетнула зубами и сожрала непутевого братца, а Марьяша вернулась к маленькому мальчику Кирюше, но тот был уже не мальчиком, он вырос, стал взрослым и красивым парнем, и пришла пора исполнять обещание, и он стоял и смотрел на нее, голую и распяленную на столе, и ей было стыдно, и в то же время хотелось, чтоб смотрел еще и еще, и не только смотрел, и он все понял и шагнул к ней, она догадалась, что сейчас будет, а Кирюша шептал, что все будет хорошо и ей будет приятно, и слова были фальшивые, чужие, не Кирюшины, и голос тоже чужой, но все же знакомый.

Она усилием воли вытолкнула себя из сновидения, рывком подняла веки.

Ночь снаружи стояла серая, июньская, – прямоугольник противомоскитной сетки светлел над входом в палатку, но и только, внутри было темно, собственную руку не разглядеть.

Однако не требовалось напрягать зрение, чтобы понять: она в палатке не одна. Дрын дышал в лицо и шептал те самые слова, что на излете сновидения она приписала Кирюше. Кроме слов, долетал от него запах гуляша, но теперь вызывал лишь желание сблевать.

Прежняя Марьяша, наверное, заорала бы во весь голос, призывая на помощь Бобу, перебудила бы весь лагерь. Хотя, может и постеснялась бы орать, попыталась бы сама, не поднимая шума, как-то уговорить, утихомирить возбудившегося Дрына.

Новая не стала ни орать, ни уговаривать. Нащупала в темноте его лицо, нежно погладила по щеке, Дрын аж прихрюкнул не то от удовольствия, не то от удивления. Не ожидал, наверное.

Не ожидал он и другого: что ее пальцы соскользнут со щеки и по плечу, по рукаву доберутся до пострадавшей кисти – Дрын держал ее в стороне, на отлете, в штанах орудовал левой. Почувствовав шершавый бинт, она вцепилась покрепче и тут же рванула, выламывая.

Вопль, наверное, был слышен даже в Затопье. Не замолкая, Дрын наскипидаренным ужом выскользнул из палатки.

Но Марьяша именно в этот момент потеряла всякий интерес и к воплю, и к его источнику. К ней обратилась Лиза и попросила о срочной помощи.

О чем именно ее просят, Марьяша поняла почти мгновенно. А поняв – ужаснулась.

По кабинету гулял сквозняк, трепал выпавшие из папок листки документов.

Ковач не обращал внимания, хотя наверняка некоторые из этих бумажек украшал гриф «секретно», а то и «сов. секретно».

Он устроился за столом Малого, пользовался его селектором. Сам хозяин кабинета спал здесь же, на кожаном диване. Да, спал, именно такой диагноз поставил Рымарь, и сам безжалостно извлеченный из алкогольного забытья: глубокий сон без каких-либо патологий. Пацан почти сутки на ногах, вот организм и объявил при оказии забастовку. Ковач не удивился: измученный недосыпом человек может отключиться неожиданно и где угодно. Он и сам чувствовал, что держится на грани, вполне может захрапеть рядом с Малым.