(распластанном рядом с роялем и таким яркоглазым), вспрыгнуло на тебя, вскарабкалось по выцветшим мягким ступенькам джерси и ударило прямо в лицо, так что все могли видеть (ярус за ярусом толпясь на небесах, тесня друг друга, указывая пальцами, пожирая глазами юную radabarbáru) его жаркий румянец и огненные веснушки, а также горячие щеки, такие же красные, как те неподвижные задние крылышки, поскольку бабочка все еще льнула к твоей руке, а ты все еще смотрела на нее, идя к саду, где ты бережно переместила ее в сочную траву под яблоней, подальше от бусиничных глаз твоей маленькой сестры.

А где был я в это время? Восемнадцатилетний студент, сидящий с книгой («Les Pensées»[58], кажется) на станционной скамье, далеко отсюда, незнающий тебя, неведомый тебе. Вот я закрыл книгу и на том, что называлось пригородным поездом, поехал в местечко, где тогда проводил лето молодой Гедрон. Местечко представляло собой ряд сдаваемых внаем коттеджей на склоне холма, обращенных к реке, на другом берегу которой хвойными и ольховыми зарослями начинались густые лесные угодья в поместье твоей тетки.

Сейчас у нас появится кое-кто еще, неизвестно откуда прибывший – à pas de loup[59], высокий юноша с черными усиками и другими признаками жаркого и стесненного полового созревания. Не я и не Гедрон. Тем летом мы только и делали, что играли в шахматы. Юноша этот был твоим кузеном, и пока я со своим товарищем на другом берегу реки корпел над сборником комментированных шахматных партий Тарраша, он за обедом доводил тебя до слез какой-нибудь изощренной и нестерпимой насмешкой, а потом под предлогом примирения прокрадывался за тобой на чердак, где ты пряталась, чтобы всласть нарыдаться, и там целовал твои влажные глаза, и горячую шею, и спутанные волосы и пытался дотянуться до твоих подмышек и подвязок, потому что для своих лет ты была девочкой на редкость крупной и зрелой; что до него, то, несмотря на привлекательную наружность и жадные сильные конечности, он год спустя умер от чахотки.

А еще позже, когда тебе было двадцать, а мне двадцать три, мы познакомились на рождественской вечеринке и обнаружили, что тем летом были соседями – пять лет тому назад, пять потерянных лет! И в тот самый миг, когда в благоговейном изумлении (благоговея перед превратностями судьбы) ты приложила ладонь ко рту, посмотрела на меня очень круглыми глазами и проговорила: «Но ведь я жила именно там!» – я тут же вспомнил зеленую аллею вблизи фруктового сада и крепкую девушку, бережно несущую выпавшего из гнезда пушистого птенца, но никакие нащупывания или разглядывания не могли ни подтвердить, ни опровергнуть того, что это в самом деле была ты.

Отрывки из письма, адресованного мертвой женщине в царство небесное ее пьяным мужем.

10

Он избавился от ее мехов, всех ее фотокарточек, от ее громадной английской губки и запаса лавандового мыла, ее зонтика, кольца для салфеток, маленькой фарфоровый совы, купленной ею для Эмбера, но так и не подаренной ему – и все же она отказывалась забываться. Когда около пятнадцати лет тому назад его родители погибли в железнодорожном крушении, он сумел облегчить боль и тревогу сочинением третьей главы (главы четвертой в последующих изданиях) своей «Mirokonzepsii» [ «Мироконцепции»], в которой он прямо посмотрел в глаза смерти и назвал ее собакой и мерзостью. Одним сильным пожатием своих могучих плечей он стряхнул бремя святости, покрывающее чудовище, и когда с глухим стуком, подняв огромное облако пыли, пали толстые старые циновки, ковры и прочее, он испытал что-то вроде жутковатого облегчения. Но сможет ли он сделать это снова?

Ее платья, чулки, шляпы и туфли милосердно испарились вместе с Клодиной, когда та, вскоре после ареста Гедрона, была вынуждена уйти из-за угроз полицейских агентов. Различные бюро, в которые он обратился, подыскивая опытную няньку ей на замену, ничем не смогли ему помочь; но через несколько дней после ухода Клодины раздался звонок, и, открыв дверь, он увидел на лестничной площадке совсем молоденькую девушку с чемоданом, которая предложила свои услуги.

«Я отзываюсь, – забавно сказала она, – на имя Мариетта».

Она служила горничной и натурщицей в доме одного известного художника, который жил в квартире номер 30, прямо над Кругом; ему, однако, пришлось переехать вместе с женой и двумя другими художниками в намного менее комфортабельный лагерь для политических заключенных в отдаленной провинции. Мариетта принесла второй чемодан и тихо поселилась в комнате рядом с детской. Она обладала хорошими рекомендациями Департамента здравоохранения, стройными ногами, бледным, изящно очерченным, не особенно красивым, но привлекательным детским личиком с пересохшими губами, всегда приоткрытыми, и странно матовыми темными глазами; зрачок почти сливался по тону с радужкой, которая располагалась несколько выше обычного и была наклонно оттенена саржевыми ресницами. Ни румяна, ни пудра не касались ее удивительно бескровных, ровно просвечивающих щек. Она носила длинные волосы. У Круга возникло смутное ощущение, что он ее уже где-то видел, возможно, на лестнице. Золушка, маленькая неряха, проходящая и вытирающая пыль во сне, всегда бледная, как слоновая кость, и несказанно утомленная после вчерашнего полуночного бала. В целом в ней было что-то довольно неприятное, и от ее волнистых рыжевато-русых волос сильно пахло конским каштаном; но Давиду она понравилась, так что, в конце концов, она, пожалуй, могла подойти.

11

В свой день рождения Круг был извещен по телефону, что глава государства желает удостоить его интервью, и едва рассерженный философ положил трубку, как дверь распахнулась: щеголеватый адъютант – совсем как один из тех театральных лакеев, которые чинно входят за полсекунды до того, как их фиктивный хозяин (оскорбляемый и, возможно, побиваемый ими в перерывах между актами) хлопнет в ладоши – щелкнул каблуками и отдал с порога честь. К тому времени, когда дворцовый автомобиль, огромный черный лимузин, наводивший на мысли о роскошных похоронах в алебастровых городах, прибыл к месту назначения, раздражение Круга уступило место своего рода мрачному любопытству. Хотя в остальном полностью одетый, он оставался в ночных туфлях без задников, и двое здоровенных привратников, унаследованных Падуком вместе с несчастными кариатидами, подпирающими балконы, уставились на его беззаботные ступни, когда он прошаркал вверх по мраморным ступеням. Затем его обступили какие-то негодяи в форме и стали молча направлять его в ту или иную сторону – скорее бестелесным эластичным напором, чем определенными жестами или словами. Его отвели в приемную, где вместо обычных журналов предлагались различные головоломки, как, например, стеклянные безделушки, внутри которых перекатывались маленькие и яркие, безнадежно подвижные шарики, которые требовалось залучать в пустые глазницы клоунов.