Вскоре пришли двое в масках и тщательно его обыскали. Затем один из них скрылся за ширмой, в то время как другой извлек пузырек с надписью H2SO4 и спрятал его под левой подмышкой Круга. Заставив Круга принять «непринужденную позу», он позвал своего напарника, который подошел с улыбкой нетерпения на лице и немедленно отыскал предмет, за что был обвинен в подглядывании через kwazinku [щель между створок складной ширмы]. Вспыхнувшую перебранку пресекло появление zemberl’a [камергера]. Этот чопорный старик тут же заметил, что Круг обут неподобающим образом; последовали лихорадочные поиски в гнетущих дворцовых просторах. К ногам Круга начала прибывать небольшая башмачная коллекция – несколько изношенных «лодочек», крошечная туфелька, отороченная изъеденным молью беличьим мехом, какие-то забрызганные кровью теплые боты, коричневые туфли, черные туфли и даже пара полусапожек с привинченными коньками. Только эти последние и оказались Кругу впору, и прошло еще немало времени, прежде чем нашлись подходящие руки и инструменты, лишившие подошвы их заржавевшей, но изящно изогнутой оснастки.

После этого zemberl проводил Круга к министру дворца фон Эмбиту, немцу по происхождению. Эмбит первым делом объявил себя скромным поклонником гения Круга. «Мироконцепция», сказал он, сформировала его ум. К тому же его кузен посещал лекции профессора Круга, знаменитого врача, – не родственник ли он Кругу? – Нет. Министр еще несколько минут предавался светской болтовне (у него была странная манера быстро пофыркивать, прежде чем что-то сказать), после чего взял Круга под руку и повел длинным коридором с дверями по одну сторону, а по другую – с полотнищами бледно-зеленых и шпинатно-зеленых гобеленов, изображавших то, что казалось бесконечной охотой в субтропическом лесу. Посетителю приходилось осматривать разные комнаты – его провожатый тихонько открывал дверь и почтительным шепотом обращал внимание Круга на тот или иной занимательный предмет. В первой из показанных комнат имелась бронзовая контурная карта государства, с городами и весями, означенными драгоценными и полудрагоценными камнями различных цветов. В следующей комнате молодая машинистка изучала содержание каких-то документов и так была поглощена их расшифровкой, а министр вошел настолько тихо, что она издала дикий вопль, когда он фыркнул у нее за спиной. Затем посетили классную комнату: два десятка смуглокожих армянских и сицилийских мальчиков усердно писали за партами из розового дерева, в то время как их eunig, толстый старик с крашеными волосами и налитыми кровью глазами, сидел перед ними, лакируя ногти и зевая с закрытым ртом. Особый интерес представляла совершенно пустая комната, в которой от какой-то вымершей мебели на темно-коричневом полу остались квадраты медово-желтого цвета; фон Эмбит задержался в ней, и пригласил Круга задержаться, и молча указал на пылесос, и еще повременил, поводя глазами по сторонам, словно бегло осматривая реликвии древней капеллы.

Но кое-что еще более любопытное, чем это, было припасено pour la bonne bouche. Notamment, une grande pièce bien claire[60] со стульями и столами функционального лабораторного типа и с тем, что выглядело как особенно большой и сложный радиоприемник. Из этой машины доносился ровный глухой звук, похожий на стук африканского тимпана, и трое врачей в белых халатах занимались тем, что подсчитывали число ударов в минуту. Двое грозного вида телохранителей Падука, в свою очередь, контролировали врачей, ведя счет самостоятельно. Хорошенькая фельдшерица читала в углу «Брошенные розы», а личный врач Падука, гигант с детским лицом, одетый в серовато-пыльный на вид сюртук, крепко спал за проекционным экраном. Тамп-а, тамп-а, тамп-а, – неслось из машины, и время от времени возникала дополнительная систола, слегка нарушавшая ритм.

Обладатель сердца, к усиленному звуку ударов которого прислушивались эксперты, находился в своем кабинете примерно в пятидесяти футах отсюда. Солдаты его охраны, сплошь в коже и патронташах, внимательно изучили бумаги Круга и фон Эмбита. Последний забыл предоставить фотостат свидетельства о рождении и посему пройти не смог – к своему большому добродушному замешательству. Круг вошел один.

Падук, от фурункула до бурсита упрятанный в серое полевое сукно, стоял, заложив руки за спину и повернувшись спиной к читателю. Он стоял, в такой позе и в таком облачении, перед холодным французским окном. По белому небу плыли рваные тучи, и оконное стекло слегка дребезжало. Комната, увы, когда-то была бальной залой. Ее стены обильно украшала лепнина. Несколько стульев, там и сям видневшихся в пустоши зеркал, были позолочены. Как и радиатор отопления. Один угол комнаты был отгорожен громадным письменным столом.

«Вот и я», – сказал Круг.

Падук повернулся на каблуках и, не глядя на посетителя, прошел к столу. Там он погрузился в кожаное кресло. Круг, которому начал жать левый ботинок, поискал, куда бы сесть, и, не найдя ничего у стола, оглянулся на золоченые стулья. Хозяин дома, однако, позаботился об этом: раздался щелчок, и копия Падукова klubzessel’a [кресла] сама собой выскочила из западни возле стола.

Внешне Жаба почти не изменился, за исключением того, что каждая часть его видимой наружности раздалась и огрубела. Участок волос на макушке его шишковатой и синеватой бритой головы был тщательно расчесан и разделен надвое. Его пятнистая физиономия была еще гаже, чем когда-либо, и оставалось только дивиться необыкновенной силе воли этого человека, не позволявшего себе выдавить угри, закупорившие широкие поры на крыльях его пухлого носа. Верхняя губа у него была обезображена шрамом. Полоска дырчатого пластыря что-то скрывала сбоку от подбородка, а другая полоска, побольше, с загнутым назад грязным уголком и криво подложенной ватной подушечкой, виднелась в складке его шеи, как раз над жестким воротником полувоенного френча. Словом, он оказался чуточку слишком омерзительным, чтобы быть настоящим, так что давайте позвоним в колокольчик (который держит бронзовый орел) и дадим гробовщику его приукрасить. Что ж, теперь его тщательно очищенная кожа приобрела ровный марципановый оттенок. На голове – лоснистый парик с искусно смешанными каштановыми и светло-русыми прядями. Неприличный шрам обработан розовым гримом. В самом деле, лицо было бы хоть куда, кабы мы могли закрыть ему глаза. Но как бы мы ни прижимали веки, они открывались снова. Я никогда не обращал внимания на его глаза, или же его глаза изменились.

Это были глаза рыбы в запущенном аквариуме, мутные, лишенные выражения, а кроме того, беднягу охватило болезненное смущение из-за того, что взрослый, грузный Адам Круг находился с ним в одной комнате.

«Ты хотел меня видеть. Что у тебя за горесть? Что у тебя за правда? Люди всегда хотят меня видеть и говорить о своих горестях и правдах. Я утомлен, мир утомлен, мы оба утомлены. Горе мира – мое горе. Я говорю им: скажите мне о горестях ваших. А чего хочешь