Но Таль не нуждался в уловках. 23-летний уроженец Латвии играл блестяще. Двукратный чемпион СССР, он победил в 1958 году на межзональном турнире в Портороже и являлся фаворитом в споре за право на матч против чемпиона мира Михаила Ботвинника, намеченного на 1960 год. Партии Таля полнились дикими, вдохновенными комбинациями, интуитивными жертвами и вообще «пиротехникой». Привлекательной наружности и начитанный, весь — сгусток энергии, латыш стремился понравиться публике и являлся ее любимцем. Его правая рука была деформирована, но это никак не влияло на его уверенность в себе.

Фишеру самоуверенности также было не занимать, но стилем он обладал совсем другим: прозрачным, кристально-чистым, экономным, конкретным и рациональным. Дж. Доннер, голландский гроссмейстер внушительных габаритов, отметил этот контраст: «Фишер — прагматик и техник. Он почти не делает ошибок. Его позиционные суждения бесстрастные, почти пессимистические. Стиль Таля более творческий, его безграничная вера в себя — опасна, ему нужно помнить об этом и не “зарываться”».

Европейцы, следившие за подготовкой к турниру претендентов, с симпатией относились к Бобби, но по другим причинам: американец просто не мог так хорошо играть в шахматы, как он. Тем более, в 16 лет! В Югославии, обожавшей шахматы, он стал диковиной, его осаждали любители автографов и интервьюеры. Долговязый, с походкой вразвалку, одетый в стиле, который некоторыми европейцами воспринимался как западный или техасский, он удостоился такого газетного определения: «лаконичен, как герой старого ковбойского фильма».

Бобби вытерпел взгляд Таля, когда они впервые встретились за доской в Портороже. Та партия закончилась вничью. Совсем недавно в Цюрихе, за три месяца до кандидатского шоу, они вновь сыграли вничью — Бобби пришел третьим, отстав на очко от занявшего первое место Таля. Но теперь ставки были слишком высоки — по результатам турнира определится тот, кто сыграет матч на первенство мира — и Бобби не собирался допускать, чтобы взгляд-«дурное знамение» заговорил его судьбу.

Турнир претендентов, проводившийся в трех югославских городах под патронажем диктатора маршала Иосипа Тито, большого любителя шахмат, игрался по круговой системе в четыре тура. В нем участвовали восемь сильнейших шахматистов планеты, стало быть, каждому предстояло сыграть с каждым из соперников по четыре партии, причем цвет фигур всякий раз менялся. Турнир должен был длиться более шести недель при очень напряженном графике. Четверо участников — Михаил Таль, Пауль Керес, Тигран Петросян и Василий Смыслов — представляли Советский Союз, трое других — Глигорич, Олафссон и Бенко — безусловно, принадлежали к элите мировых шахмат. Фишер был единственным американцем, и многим казался темной лошадкой. В одном интервью — в момент юношеской бравады — он заявил, что собирается выиграть турнир. Леонард Барден, британский шахматный журналист, утверждал, что Фишера так часто спрашивали о том, какое место он надеется занять, что он выучил сербо-хорватское слово prvi — первое.

Секундант Бобби, великий датчанин Бент Ларсен, которому было положено — «по штату» — помогать «нанимателю», выступая в роли и ментора, и тренера, неожиданно подверг критике победный настрой Бобби, возможно, всё еще чувствуя боль от разгрома, учиненного ему Бобби в Портороже. Не являясь человеком, который держит свои мысли при себе, он сообщил Бобби: «Большинство думает, что с тобой неприятно играть». И добавил: «Ты странно ходишь», — походка Бобби, который словно раскачивался на длинном шаге, осталась от его спортивного прошлого: годы плавания, тенниса и баскетбола. И, не желая хоть что-то оставлять за кадром, заключил: «И ты некрасив». Бобби остался в убеждении, что Ларсен не шутил, и что обидные слова — «ранили». Его самооценка и уверенность в себе ощутимо просели.

Но это не сделало вундеркинда менее боевитым.

Всё еще чувствуя обиду от того, как с ним обращались в Москве год назад, Бобби примерял для себя роль гладиатора Холодной войны. Он даже заявил, что почти все советские игроки в турнире — его враги (исключение он сделал для рыжеволосого Смыслова, разговаривавшего с ним мягко и вежливо). Годы спустя из документов, обнародованных КГБ, выяснилось, что Бобби не ошибался. Один русский мастер — Игорь Бондаревский — написал, что «все четыре советских противника [Фишера] делали всё, что было в их силах, дабы наказать выскочку». Большие друзья Таль и Петросян все четыре партии между собой завершили короткими ничьими, сохраняя энергию. Хотя в так называемых гроссмейстерских ничьих (в них противники не борются, а просто делят очко на двоих после полутора десятка бессодержательных ходов) и нет ничего незаконного, но они граничат с беспринципностью.

Бобби со своей стороны был исполнен яростной решимости перед предстоящими сражениями: «Я преподам этим грязным русским такой урок, который они долго будут помнить», — писал он из отеля «Топлице». Эта решимость отбросит тень на весь его крестовый поход длиною в жизнь.

Перед началом первой партии против Татя в Бледе Бобби уже сидел за столиком, когда точно по расписанию появился 23-летний Миша, чтобы начать игру. Бобби приподнялся, Таль протянул ему правую руку. Эта рука у Таля была сильно деформирована, на ней имелось только три пальца, и поскольку запястье было очень тонкое, рука напоминала клешню. Бобби, к его чести, на это внимания не обратил. Он дважды потряс руку Таля, и партия началась.

Через несколько ходов настроение Бобби испортилось. Ему перестало нравиться поведение Таля за доской и вне ее. На этот раз «пристальный взгляд» его раздражал. Таль, словно нарочно стараясь еще сильнее вывести Бобби из себя, изображал на лице легкую улыбку недоумения после каждого хода противника, словно желая сказать: «Глупый малыш, я знаю, что у тебя на уме — смешно думать, что ты можешь меня перехитрить!»

Бобби решил использовать тактику Таля против него. Он тоже пристально смотрел на Таля и даже пытался копировать улыбку презрения. Но через несколько секунд он покончил с войной взглядов и сконцентрировался на более важных вещах: событиях на доске, перспективных вариантах и способах отражения комбинации, которую Таль, похоже, замыслил.

Таль представлял собой энциклопедию кинетического движения. Дело нескольких секунд — переставить фигуру, записать ход на бланке, придвинуть голову к часам, чтобы уточнить время, состроить гримасу, улыбнуться, поднять брови и — слова Бобби — «скорчить рожу». Затем он вставал из-за столика и начинал прохаживаться по сцене, пока Бобби думал. Тренер Таля, Игорь Бондаревский описывал передвижения своего подопечного, как «кружение стервятника вокруг столика», — стервятника, надо полагать, готового броситься на добычу.

Таль был заядлым курильщиком, он мог выкурить целую пачку сигарет за одну партию. У него также имелась привычка класть подбородок на край стола и смотреть сквозь фигуры на позицию, бросая взгляды украдкой на противника, а не сидя вертикально, и направляя на доску свой немигающий птичий взор, что давало лучший обзор происходящего в партии. Причудливый язык тела соперника Фишер истолковал, как попытку вывести его из себя.

Жесты и взгляды Таля бесили Фишера. Он пожаловался арбитру, но понимания не нашел. Когда бы Таль ни отходил от доски, пока Фишер думал над своим ходом, он обязательно вступал в разговоры с другими советскими участниками, — им доставляло удовольствие шепотом обсуждать ход борьбы на всех досках. Хотя Бобби немного знал русский язык, в падежах он путался. Он слышал, например, слова ferz («ферзь») или lad’ya («ладья»), и не мог понять, говорил Таль об их партии или нет. Это выводило его из себя. Бобби не мог уразуметь, почему главный арбитр не прекратит эти беседы, ведь они запрещены правилами, и он передал организаторам, что Таля нужно изгнать из турнира. Но… советские игроки десятилетиями разговаривали друг с другом во время игры, и никто не жаловался — и этот факт работал против Фишера.