его можно было видеть в любое время дня где угодно и у кого угодно, из-за чего у всех складывалась иллюзия, что он сутками на людях и с людьми, тем более что не было у него семьи. На этом его публично-показная деятельность заканчивалась. О его жизни в мансарде никто ничего не знал, потому что туда никто не был вхож, кроме собаки по кличке Элизабет — породы ретривер, тихой и словно затравленной. Она находилась почти всегда, кроме службы, при хозяине. Либерс все устроил так, что сам убирался у себя наверху и готовил еду, не допуская посторонних, объясняя это тем, что ему нужен, помимо постоянных духовных занятий, какой-то физический труд.

Но затворничество пастора объяснялось другим, и это оставалось страшной тайной Либерса. Все дело было в том, что во время обряда обрезания могел (специалист по обрезанию крайней плоти) выполнил операцию младенцу Иохану не совсем удачно. Впоследствии, повзрослев, Иохан стал понимать, что может быть объектом насмешек, которым и без того подвергались его единородцы, оказываясь, по несчастью, например, в очереди медицинских осмотров военкомата. Он, разумеется, как мог, не допускал, чтобы его физический изъян обнаружился, и это была проблема. А со временем появилась другая, куда большая проблема, связанная с тем, что его мужское здоровье могел не затронул; и как бы Иохан ни стремился подавить в себе естественное чувство, связанное с природным устройством мужчины, безусловный рефлекс было трудно обойти, потому что половой инстинкт приводил к импульсивному влечению, во время которого физическое желание подавляет всякий разум. И однажды все его страдания закончились таким именно помрачением сознания, что он, запершись в сарае с дворовой собакой, у которой была течка, для удовлетворения похоти совершил с нею соитие. Для него это стало жутким потрясением, ведь сказал же Моисей жрец: «Кто осквернит себя с животным — тому смерть»[7].

Слова эти понимаются так, что осквернивший себя подобным образом становится сам скотиной. Иохан несколько месяцев был в состоянии человека, помутившегося разумом, и никто из близких, а также много-много врачей, к которым его водил отец, не могли ничего объяснить по поводу психики Иохана. Однако время шло, снова приходило желание, и Иохан сдавался ему, стараясь тщательно скрыть свою тайну. А для окружающих он оставался по-прежнему очень скромным, добрым человеком, который сильно любит животных, потому что у него всегда были собаки, неизменно суки, которых он время от времени менял, как другие меняют жен. Последние два года при нем была Элизабет. Она при одном лишь появлении с пастором вызывала умиление и восторг у ничего не подозревавших прихожан, хотя для мало-мальски сведущего постороннего было странным видеть любителя собачника рядом с собакой, которая никогда при нем не выражала обычно собачьего настроения, как повизгивание или виляние хвостом. Вид у Элизабет был всегда удрученный, она и передвигалась как-то не так, как все собаки, а на полусогнутых лапах, униженно, и уж совсем сжималась в комок, в ее глазах появлялся страх, стоило только хозяину чуть повысить на нее голос. Собака была подавлена психически и физически. Сам Либерс такого странного поведения животного не замечал, к нему привык; и по Либерсу было видно, что его не очень заботит обстоятельство, что ему, пастору, не следовало бы быть таким откровенным «собачником», каким он себя выставлял для окружающих, потому что по всем христианским, тем более иудейским канонам «собака» и «пес» являлись синонимом презрения и нечистоты. Он, конечно, это знал, но на этот счет мог успокоить любого сомневающегося тем, что нынче другое время, воспитавшее за последнее особенно столетие толерантность ко всему тому, за что раньше могли жестоко судить. Всякие отношения стали носить более демократический характер, в том числе в современной церкви, которая любовь к меньшим братьям считает продолжением любви к ближнему. Было у Либерса и личное оправдание: не он же виноват в том, что над ним когда-то неудачно совершилась знаковая процедура приобщения его к «избранным» Бога Отца. Еще Либерс считал, что если его физический изъян был покрыт тайной, о которой могла бы поведать миру лишь сама Элизабет, то некоторые особенности поведения его братьев священников не были такими уж незаметными. Это понимали, как считал Либерс, и иерархи его церкви, потому-то лютеранская церковь «благословила» возможность «брака» между пасторами, заботясь таким образом не только об их духе, но и физическом здоровье. Именно поэтому и его «отношения» с собакой не казались ему такими уж невозможными, он их полагал вынужденными: если бы не его проблема, никогда собаку рядом не держал. В целом о Либерсе можно было говорить, разное, но подобные вещи всегда происходили и происходят в любой церкви, в которой служат обычные люди, а не ангелы, — все это относилось и к нему. Поскольку он не любил, а терпел животных, трудно было его заподозрить и в сильной любви к людям, к которым относился с той же мерой терпимости и необходимости, с какими относился к собаке. Но «Бог всех прощает! — так сказал однажды отец-цадик. — Бога лишь нужно не забывать об этом просить». И Иохан Либерс так много и часто повторял про себя и вслух эти слова, что давно поверил, будто такое возможно. Он просил прощения, и ему казалось, что его действительно прощают (если бы даже не прощали, он бы никак об этом не узнал). И у него был каждодневный ритуал перед сном. Либерс садился удобно перед распятием на невысокий стульчик, соединял вместе ладони, подперев ими подбородок, закрывал глаза и в таком положении уносился в молитве и многочисленных думах куда-то прочь. Дум у него было все же больше, чем молитв, и эти думы очень быстро возвращали на землю, где было дел невпроворот. Одним из таких дел была неустанная забота о финансовых вопросах, без решения которых не имела смысла и была попросту невозможна его миссионерская деятельность. Ее хорошо оплачивали за счет средств, поступавших от центральных органов церкви из-за рубежа, где понимали, что это своего рода инвестиции за лояльность прихожан и прозелитизм в продвижении ее влияния. Имевшему неплохое довольствие Либерсу хотелось, однако, не как священнику, а как простому смертному, большего, поэтому он старался не упускать возможностей получить деньги и из других источников.

Церковь в Залесье в свое время подрядился строить некто Олев Валкс — предприниматель из сопредельной страны. На стройке, которую финансировала лютеранская епархия, он хорошо заработал, а заодно узнал о неплохих перспективах продолжать здесь свой бизнес, пользуясь для этого возможностями, которыми располагал местный лесхоз. Валкс с недавних пор