—  Да ничего, кажется… А что?

—  Да так, —  я дернула плечом. —  Снова сон чужой приснился. Слушай, а может, это твой? Раз тебе ничего не снилось?

—  Мне вообще сны не снятся. И уймись уже с этой выдумкой о чужих снах, ладно? Не бывает такого! Ну нельзя человеку чужой сон подбросить… 

Поймав мой подозрительный взгляд (А чего это ты так, голубчик, отпираешься, а? Уж не ты ли виновник?!), Солнышко только плюнул:

—  Тьфу, дура! Ладно, спи уже. Я первый покараулю…

Я благодарно зевнула, не размыкая зубов, и закуклилась в седле: чего бы и не поспать? Здесь, поблизости от города, в обжитых местах, уж точно не найдется твари, настолько голодной, и, одновременно, настолько сильной, чтобы напасть на обоз. Наша работа начнется позже —  на подступах к Закатному лесу.

Утренний туман рассасывался нехотя, укутывая и дорогу, и оставшийся позади город, скрадывая звуки: скрип тележных осей, голоса возниц, бряцание конской сбруи…

Спа-а-ать!

Весь дневной переход Солнышко вел себя как образцовый напарник и наставник: гонял меня в хвост и в гриву. 

Возницы посмеивались, обозная охрана благодушна усмехалась в усы, наблюдая за натаскиванием щенка. И даже когда Камень задержал обоз, чтобы замеченная мною неподалеку мелкая тварь решилась напасть, купцы ворчали, но больше для виду. Илиан пообещал отдать им трофей, и обозный старшина, соглашаясь, обронил:

—  Та нешто мы не понимаем? И молодых учить нужно, и дорогу чистить…

Но тушу твари, размером чуть по крупнее рыси, в уплату за неудобства все же принял.

Я-то сперва радовалась, исправно носилась вдоль обоза, высунув язык от старания, что твой сторожевой пес. 

Потом в головушку закрались подозрения: а чего это он вдруг так переменился? От той полянки у болота подобрел, что ли? 

Так навряд ли ему “полянок” не хватало, как я в Кремос приехала, у него как раз “полянка” была —  не должен был бы прям так уж оголодать… 

Может, внимание отвлекает? Вот я успокоюсь, перестану пакости ждать, а он ка-а-ак… 

Тут-то я и задумалась: а что —  как? По всему выходило —  ничего. Не станет он, пока мы с обозом идем, мне пакости делать… Да и все равно, где в следующий раз Солнышко взбрыкнет, мне не угадать, а над каждым его чихом думать, не злой ли это умысел против меня...  Пусть лошадь думает, у нее голова большая. Пока не дурит —  надо пользоваться. А как взбрыкнет —  тогда и у мной ответ не задержится.

С этой мыслью я и погнала маету прочь.

Привалом встали незадолго до сумерек —  и Камень, не вмешиваясь, наблюдал, как я обхожу кругом выбранное для ночлега место, оглядывая кусты, траву и деревья сквозь зелень заклинаний, проверяя на приметы присутствия чудовищ. Ничего не сказал. Пусть и не похвалил —  но и огрехов, в которые меня стоило бы носом ткнуть, не нашел.

Ночь пришла ясная, звезд высыпало щедро. 

Камень опять великодушно уступил мне первый черед, и я уселась на бревно у костра. Повозилась, мостя зад, выбирая положение, в котором телу будет удобно. И, примерившись, так поймала взглядом огонь, будто смотрю и на него —  и, одновременно, сквозь. Зрение рассеялось, расплылось. 

Теперь я видела и танцующее пламя в костре, и охранников, треплющихся неподалеку, и поставленные в круг телеги, под которыми спали возницы...

Потянулась к дару —  и толкнула его из себя вместе с выдохом. 

Зеленая дымка послушно растеклась, затопив поляну, поляну, людей, кусты близ поляны и деревья —  и вернулась ко мне со вздохом.

Я недаром чуть ли не носом перепахала место стоянки вечером —  вернувшийся поиск не принес дурных вестей.

Подперев руками подбородок поудобнее, я настроилась на долгое удержание поиска: вдох —  выдох. Вдох —  выдох…

И сила послушно следовала за дыханием: ко мне —  от меня. Ко мне —  от меня…

И текла ровно, плавно…

До тех пор, пока меня не коснулось хорошо знакомое ощущение чужого внимания.

Вот что тебе надо от меня, а?

Эти несказанные слова тут же потонули в ворохе других слов, бранных, но тоже не сказанных вслух. чтобы не всполошить охрану, когда знакомец подхватил мое заклинание, и понес, понес его, вытягивая лучом, куда-то дальше, туда, куда мне бы ни за что не дотянуться своей силой!

Выходя за пределы моих возможностей.

Моих телесных возможностей.

Я сопротивлялась: пыталась подчинить себе дар, оборвать заклинание, вынырнуть из плена… Я дралась, как зверь!

Я билась, как рыба: немая и бессильная против “лески” поймавшего меня рыбака.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍ В ушах шумела кровь, стучали в висках незримые молоточки, предупреждая, что пора остановится, что вот-вот подведет, не справится тело. И дыхание стало рваным и частым, и сердце билось о ребра неровно…

И я сражалась, сражалась  с неведомым “поводырем” за свободу, за свою жизнь, за самое себя —  и проигрывала сражение.

И когда под носом стало горячо и мокро, когда в глазах потемнело, и даже свет костра не пробивался сквозь эту тьму, когда дыхание пресеклось и встало комом в горле, я поняла —  всё.

Это конец.

И в тот самый миг, когда я попрощалась с жизнью, всё прекратилось.

Меня отпустили.

Исчезла чужая воля, перехватившая мое заклинание, и давление силы, невозможное и невыносимое для человека, исчезло. 

Схлынула боль, ломившая виски, и внутри моей головы снова осталась одна я —  образы, схваченные моим-не моим заклинанием больше не теснились в ней, не распирали ее.

Выпрямившись на бревне, я спешила надышаться перед тем, как оборванный поиск хлестнет по мне отдачей —  и это будет всем отдача отдача, как бы мозг из ушей не хлестнул! —  и готовилась выстоять, да только особо на это не надеясь...

Сила вернулась журчащей речкой, быстрой, говорливой, норовистой —  но все же не обезумевшим потоком, собравшим воедино что воду, что землю, что камни.

Кто бы ни влез в мое заклинание только что, он позаботился о том, чтобы меня не перемололо его силой.