прошептала я. – Но я боюсь, что утром, когда проснусь, я буду думать, что всё это был сон. Можешь ли ты оставить мне какой-нибудь знак, чтобы, увидев его утром, я поняла, что всё, что произошло сейчас, правда.

Джордж задумался и огляделся. Затем он невероятным для смертного человека движением взмыл в воздух и разом сдёрнул балдахин с кровати. Тяжёлая ткань с шумом упала на пол комнаты.

– Достаточно ли тебе будет такого знака? – спросил он.

Я с сомнением покачала головой.

– Утром я решу, что он упал случайно. Нужно что-то такое, что не вызвало бы у меня никаких сомнений.

Джордж приблизился ко мне.

– Хорошо, – сказал он. – Это запрещено, но я оставлю тебе такой знак, который не даст возможности усомниться.

Он обхватил мою руку чуть выше кисти. Сначала его прикосновение показалось мне прохладным, но постепенно оно стало обжигающе горячим. Я вскрикнула от боли, и только тогда он отпустил мою руку. Я увидела на коже своего запястья обожжённый отпечаток его ладони.

– Эта метка останется с тобой до конца жизни, – сказал Джордж. – Но, повторюсь, это запрещено. Ты не должна рассказывать о том, что случилось этой ночью, и показывать эту метку никому. Любой смертный, увидевший её до тех пор, пока ты жива, будет обречён на вечную погибель души. Запомни мои слова.

Сказав это, Джордж исчез навсегда, а я же скрыла от посторонних глаз метку призрака чёрной лентой.

Госпожа дрожащей от волнения рукой указала на потрепанную ленту, бессменно оплетавшую её запястье.

– Чёрная лента и скрываемая ею тайна служила мне постоянным напоминанием о грядущей несчастной судьбе, – вздохнула госпожа. – Вот только Джордж был прав. Бороться с натурой оказалось выше моих сил. Наутро после той страшной ночи я получила известие о гибели Джорджа, а вскоре начали сбываться и остальные его предсказания. Пыталась ли я бороться с судьбой? Да. Я делала это каждодневно. Я умоляла мистера Вильерса не плыть на материк, но он не послушал. Я отказалась от всех привязанностей, чтобы не попасться в сети неудачного брака, но вместо этого нашла любовь именно там, где пряталась от неё. Я знала, что брак с Оливером принесёт нам обоим только беды, но всё же не смогла совладать со своей натурой. Я любила Оливера. Любила даже тогда, когда мы расстались. А в прошлый день рождения… Я ведь думала, что мне исполнилось тридцать семь. Я считала, что, наконец, обманула судьбу. Что теперь смогу жить без страха… – она печально усмехнулась. – От судьбы, говорят, не уходят. Видимо так…



Она вздохнула. Мы с мистером Брауном молчали. Её исповедь изумила и напугала нас обоих. Страницы жизни госпожи теперь полностью сложились. То, что прежде было непонятно и странно, теперь вдруг стало так очевидно и так просто. Я вдруг поняла каждое её решение, каждое чувство, что испытала она за эти годы. Я заплакала и, видя мои слёзы, миссис Браун улыбнулась.

– Бетти, дорогая моя, – сказала она. – Не плачь. Все эти годы ты была моей поддержкой и моей опорой. Я счастлива считать тебя своим другом, и я рада, что у меня есть возможность как следует попрощаться с тобой и со всеми остальными.

Вечером, в половине одиннадцатого миссис Браун не стало. Доктор Гилберт сказал, что вероятной причиной смерти следует считать тяжёлые роды. Обмывая её мёртвое тело, я позволила себе снять ленту с её руки. Теперь, когда госпожа была мертва, это уже не имело никакого значения. За многие годы эта полоска ткани успела заметно потрепаться и потерять цвет. Под лентой на бледной руке госпожи отчётливо проступал чёрный, словно бы выжженный раскалённым прессом, отпечаток мужской ладони.

Перед смертью миссис Браун успела попрощаться со всеми родными и решить вопрос с завещанием. Согласно этому документу, она поровну делила всё имущество между тремя своими детьми. В последние часы жизни она не забыла и обо мне. Своим завещанием она навсегда освобождала меня от работы прислуги и дарила в вечное пользование мне и моей будущей семье большой участок земли недалеко от прибрежной зоны. С этого дня я была совершенно свободна.

В память о госпоже мне разрешили унести из усадьбы любую вещь, которую я только захочу. Я попросила отдать мне лишь чёрную ленту, что была на руке моей госпожи.

* * *

Закрыв дневник, я несколько минут сидела в раздумьях. Тело сковало непривычное оцепенение. Что я сейчас прочла? Правдивую историю? Выдумку? Чью-то исповедь? Или безумную фантазию?

Я не сомневалась в том, что та женщина, которая некогда писала эти строки, искренне верила в правдивость своих слов. Из всего дневника, который, надо полагать, изначально был куда более обширным, она оставила только эти страницы, сделала уточняющие пометки и местами на полях добавила комментарии. Ей было крайне важно сохранить эту историю. Для кого? Для потомков? Для них эта легенда вряд ли станет поучительной. Для себя? Возможно, так. Судя по всему, автор дневника была очень привязана к своей госпоже и подруге. Эти записи и эта лента, несомненно, были великой памятью для неё.

Но, может быть… Сердце у меня вдруг на мгновение сбилось с ритма. Может быть, пусть даже не совсем осознанно, эта история была сохранена ею для человека, способного её почувствовать и понять, для человека, имеющего возможность её увековечить, рассказать и передать другим людям. Что, если история эта была записана и сохранена ею именно для меня?!

Меня охватило безграничное волнение. Сердце бешено колотилось. Не в силах усидеть на месте, я вскочила и прошлась по комнате. Нет. Заниматься уборкой сейчас было бы кощунством. Я посмотрела в окно. Солнце находилось ещё в самом своём пике.

Охваченная невыносимым томлением, я бросилась в спальню. Высыпав на кровать всё, что было в рюкзаке, я в суетливом беспорядке закидала в него краски, кисти, мастихины – всё, что попалось под руку. Положила я в него и найденный дневник. Выбрав походящий холст, я схватила этюдник, закинула на спину рюкзак и, словно ужаленная пчелой, выскочила из дома.

На улице было жарковато. Вскоре я пожалела о том, что не подумала переодеться, но возвращаться мне не хотелось. Я ощущала присутствие музы рядом с собой и боялась, что, если я стану медлить, это волшебное