Она была молчалива и послушна, безропотно исполняла всепричуды Анзан; и если не сидела за прядением, не скребла, отмывая, котлы,донджики и тавыги[22], то бродила вокруг улуса, глядя на траву, на небо, напоследних, еще не улетевших птиц… И каждый раз, возвращаясь с пастбищ, накоторых Хонгор собирал свои табуны, готовясь к перекочевке, он боялся, чтобольше не увидит Эрле, что она ушла в степь и не вернулась. И когда Анзан,бормоча что-то о коварных смутителях, которые после смерти попадут в кровавоеморе, где они будут плавать, не в силах достичь берегов, все же приводила Эрле,найдя ее где-нибудь, где текла вода и шумели невысокие деревца, Хонгор твердознал, что отдал бы десять лет жизни, чтобы узнать, о чем она думает, глядя наводу, слушая шум листвы, о чем она все время молчит.

О чем же она думала?

Ее думы были отчасти думами Эрле, которая изо всех силпыталась выжить в чужом мире, среди чужих людей, а отчасти думами Лизы оЛеонтии.

Только теперь пришла к ней истинная боль утраты,единственным спасением от которой были слезы. Хонгору как мужчине не понятьбыло, что вовсе не страх перед степью, не злые чары близко глянувшей в глазасмерти удерживали ее в улусе. Здесь она была не одна! Здесь, между откровеннойненавистью Анзан и тайной любовью Хонгора, она была словно меж двух стен,худо-бедно сдерживающих напор любого ветра Судьбы. Конечно, окружи ее одна лишьненависть, она предпочла бы убежать куда глаза глядят. Но смуглое, худое лицоХонгора… его узкие, темные глаза, жаркий взгляд, проблеск улыбки на твердыхгубах, его негромкий, очень низкий голос, звук которого иногда заставлял Эрлетрепетать от непонятного, непостижимого, радостного страха… Выражением лица,голосом, взглядом он словно бы всегда обнимал Эрле, защищал ее; и если она очем-то жалела, то лишь о том, что он почти не позволяет своим чувствампрорываться на волю. Эрле иногда даже радовалась ненависти Анзан, потому чтопри ее вспышках привычная сдержанность Хонгора изменяла ему.

Так случилось и в ту ночь, когда ее раненая душа невыдержала и толкнула вон из кибитки на ветер и снег, вон из улуса, где ей небыть своей, родной, понятой. Любимой…

Нет. Она не хочет больше ничего. Она не выдержит большеничего!

Эрле шла как могла быстро, зная, что обратно ее уже невернет никакая сила, что зимний ветер скоро закружит ее, собьет с пути,ослепит. Онемевшие ноги едва отрывались от мягкого, неглубокого снега.Мерещилось, будто движется она по мягкой, пышной перине, ветер – вовсе неветер, а огромное лебяжье одеяло, которое укутывает ее плечи.

Конечно, Эрле могла бы упасть и умереть прямо здесь. Но ейвсе же не хотелось быть одной в последний миг жизни. Она вгляделась в темноту.Да, кажется, уже близок тот курган, на котором стоит каменная баба.

– Ничего, ничего, – застывшими губами прошептала она. –Ничего. Уже недолго.

И, держась за сердце, готовое разорваться от горя и любви,она побежала, обгоняя бродившие над степью стада испуганных звезд.

В это время из-за рваной тучки выплыла луна. И Эрле увидела,что заветный курган в двух шагах.

Ноги уже плохо слушались; она взобралась на курган начетвереньках и, с трудом выпрямившись, вцепилась обеими руками в покатыекаменные плечи, став вровень с кумиром.

Пустые глаза, занесенные вековой пылью, глянули в ее глаза;и она почувствовала, что руки ее стали вдруг такими же каменно-застылыми, какплечи статуи.

Мгновенный ужас пронзил ее стрелой, и Эрле подумала, что,будь она волчицей, бежала бы прочь отсюда, поджав хвост, завывая оттого, чточувствует на спине этот угрюмый, немигающий взор! Но она только теснее приниклак идолу и смежила ресницы.

Сколько времени минуло? Мгновение? Ночь? Год?..

Чей-то голос кричал, звал ее. Алексей? Это он? Как там, наВолге?

Нет. Зовут не Лизоньку.

«Эрле! Эрле!»

Кто-то вдруг налетел сзади, окутал ее бесчувственные плечитяжелым мехом, завернул окоченелое тело в огромную доху, подхватил и бросилсявниз с кургана, но оступился и упал, не выпуская ее из объятий.

– Эрле! Эрле! О месяцеликая! Лотос благоуханный!

Жаркий шепот Хонгора растопил лед, сковавший сердце, ипролился тот лед внезапными слезами. Эрле вдруг вся потянулась к Хонгору, неоткрывая глаз, прижалась к его губам…

С той хмельной ночи Хонгор с Эрле не возвращались в улус.Хонгор увез ее в степь, туда, где горы-клыки преграждали путь степным ветрам.Никому ничего не надо было объяснять и рассказывать. Мужчина властен над своеюсудьбою и над судьбою своих женщин. Их же удел – покоряться ему и в горе, и врадости. Его воля – вот ее доля.

Хонгор и Эрле жили в убогой кибитке как настоящиеотшельники, если бывают отшельники, которые живут вдвоем. Эрле давно потеряласчет дням: порою ей казалось, что она жила так всегда, что всю жизнь будет онапросыпаться чем свет на кошме, уткнувшись в горячее плечо Хонгора, а потом,приподнявшись на локте, долго смотреть в спящее лицо.

И это странное лицо, и голос, произносящий дикие, резкиеслова, и одежда, и походка, и стать, и даже запах – все по отдельности было внем чужим и даже пугающим, но вместе как-то необъяснимо слагалось вединственный, дорогой образ Хонгора, князя степей, владевшего телом Эрле так жесвободно, щедро, безмятежно, как владел он просторами своих степей.

– Мы назовем его Энке или Мэнке, Спокойствие или Вечность, –твердил ночами Хонгор, – если это будет сын. А дочь, которая унаследует красотусвоей матери, подобную ранней весне, мы наречем Эрдени-Джиргал,Драгоценность-Счастье!

Голова Эрле покоилась на смуглом плече Хонгора, егозагорелая рука обнимала ее, но не было в такие минуты более далеких людей.

Ребенок Хонгора – тугой, смуглый, с узкими чернымиглазенками… Чужие черты. Чужой говор. Чужая судьба!

Ну что же. Он искал в ней то, чего не смогла ему дать Анзан.А Лиза искала в нем то, чего не смогли ей дать Леонтий и, конечно, Алексей.Тело Хонгора, его руки!.. И, слившись, эти две вспышки неудовлетворенныхжеланий рассеивали тьму степной ночи, высвечивая вечную истину: единение двоихне может длиться долго, и всякая любовь обречена.