Миленко смущенно умолк, покосился на Волгаря. Тот чутьулыбнулся, стараясь приободрить молодого сербиянина, кому так-то полюбилисьзапорожские песни, что он то и дело, мешая родные, сербские, и малороссийскиеслова и напевы, норовил затянуть только что услышанную песню. Но Панько, сейчасзаставивший Миленко умолкнуть, тоже прав: не до тоски, не до печали нынче,когда солнце уже покатилось к закату, а лишь смеркнется, на байдаках опустятвесла на воду и ринутся запорожские «чайки» к берегу – на штурм Кафы[23].

Лех опустил трубу, и призрак Кафы растворился в мареве. Надонадеяться, что и казацкие «чайки», весь день простоявшие в открытом море, стольже неразличимы с берега. В худшем случае в ослепительном блеске солнечных искрлишь черные точечки маячат!

Днем царил полный штиль, но под вечер поднялся ветерок.Ожили бессильно повисшие оранжевые, пурпурные и белоснежные паруса на кафскомрейде, затрепетали, налились; помчались в море турецкие томбазы, итальянскиебригантины, испанские каравеллы. Борони, Боже, чтоб хоть одну из них занеслосюда, где колышутся на волнах нетерпеливые «чайки»!

Казаки готовились к бою. Мылись, стиснув зубы, брились остроотточенными сабельными лезвиями; меняли исподнее. Проверяли оружие и сытноужинали хлебом, салом и саломатой[24].

Лех Волгарь раза два хлебнул, обжегся и отложил ложку.Желтое летошнее сало тоже не лезло в горло. Он грыз сухари, запивая тепловатой,отдающей дубом водой из долбленки.

– Что ж не ешь, брате? – спросил Миленко, дуя на ложку и сосмаком жуя ломоть сала на черном кислом хлебе. Вгляделся в хмурое лицо друга,перечеркнутое тонким шрамом, и тоже погрустнел, даже отложил ложку.

– Жарко, брате… – лениво отозвался Волгарь. Скинув сорочицу,он опустил за борт бадейку, опрокинул на себя прохладную, благодатную воду инаконец-то перевел дух.

– Ох вы, русы! – засмеялся Миленко, глядя на мокрую, вскобку стриженную голову своего побратима, невольно повеселев от того, что Лехпусть на миг, но скинул тяжесть с души. – Вы, русы, – медведи! Я слыхал, что позимам вы спите в берлогах, а лишь только развеснеется, выходите на свои поля.

– Коли так, – ни с того ни с сего разобиделся долговязыйПанько, – то вы, сербияне, – козлы горные! У вас даже краина такова есть –Черногория!

– Черногория – та же Сербь, – улыбнулся Миленко. – Скажуттебе – черногорец, значит, то серб. Я сам черногорец. И кралевич Марко, геройнаш, был черногорец!

– Что ли, горы в той краине черны? – не унимался Панько.

– Горы?.. – рассеянно отозвался Миленко, вновь принимаясь заеду. – Горы? Нет, они зелены: лес на них стоит. Сини горы есть, когда издалиглядишь… Вот говорят: Белая Русь, так что же, земля в ней бела?

– Бела, – промолвил Волгарь. – От снега бела. И в ВеликойРуси, и в Белой, и в Малой!

Он ознобно передернул плечами и умолк, более не слышатоварищей.

Поздней осенью 1759 года Алексей Измайлов очертя головупустился в путь неведомый, не помышляя, сыщет ли славы и новой чести себе илиже низринется в бездну отчаянную всякого зла, желая как можно скорее очутитьсяподальше от Нижнего Новгорода – средоточия злых шалостей своих, и от Москвы, отИзмайлова, где отец его, князь Михайла Иванович, должно быть, уже получил ипрочел прощальное послание своего непутевого сына, и отвратил от него взорынавечно, и обратил любовь свою на вновь обретенную дочь…

Нет, собственное прошлое не прибавляло бодрости испокойствия Алексею; в смятении души он почти и не замечал пути своего: резкона юго-запад, на Рязань, Орел, Курск, а затем на Полтаву – неустанный путьпрочь из сердцевины России к ее окраинам.

Понятно, Сечь нынче была уж не та, что век или даже полвеканазад! Лишившись большинства своих вольностей, делавших ее почтисамостоятельным государством в пределах Малороссии, Сечь, однако же, оставаласьпрежнею преградою меж миром христианским и мусульманским, миром православным икатолическим; все так же обороняя юго-западные рубежи России в том краю,который малокровным европейцам чудился неким преддверием ада, ну, а запорожскимказакам представлялся землей обетованной, несмотря на его пустынность, летнийзной, зимнюю стужу, страшное безводье и губительные ветры. Сюда почти не могладосягать ни рука царского чиновника или пана-тирана, ни власть гетмана.

В селе Старый Кодак, куда попал Алексей, стоял компанейскийполк, сотником которого был Василь Главач. За сорок прожитых годов не нажил онникакого добра, кроме семнадцатилетней дочки Дарины, прижитой им от веселойполтавчанки (на грех, как известно, мастера нет!), а после ее недавней смертивзятой отцом к себе. Дарина стала любимой сестрой всей сотни благодаря своемунеобычайно легкому, веселому и приветливому нраву.

Хоть и не так уж была она хороша лицом, но при своих черныхочах и румяных щечках гляделась лучше многих красавиц. Алексей редко встречал вжизни девушку, умеющую ловчее Дарины так обольстить на минутку юнца и вместе стем привлечь к себе уважение седой головы. Чем-то она напоминала ему Лисоньку,в чем Алексей изо всех сил старался не признаваться даже себе. Не то чтобыснова стал он искать отрады и любви: любить он с некоторых пор зарекся. Новсякая печаль имеет свое время; и он невольно стремился нравиться пригожейдивчине. Впрочем, Алексею и стремиться к сему не надо было, ибо не встречалосьему еще глаз, кои не вспыхнули бы зазывно или не потупились стыдливо при видеего. И знакомство его с Дариною неминуемо уподобилось бы соединению огня ссоломой, ибо Василь весьма к бравому москалю благоволил и с охотою принял его всвою сотню, как то водилось на Сечи, под выдуманным прозвищем, а не истиннымименем. Алексей нынче звался, на малороссийский лад, Лехом, а вместо фамилиивзял кличку Волгарь. Никак не мог он отделаться от воспоминаний о сей роковойреке! Развитию романа Леха и Дарины мешал один лишь казак по имени Славко Вовк.