Василь с каждой верстою, приближавшей его к родным местам,становился все веселее и как бы моложе. Казалось, он поспешает не на свадьбуплемянника, а на свидание с любимой! И велико же было изумление Леха, когдаГлавач ему открылся. Оказалось, кроме вести от брата, Славко передал емупривезенный с той же оказией нежный привет от Явдошки, вдовы-хуторянки, прежнейполюбовницы Василя, с коей тот не виделся столь же давно, как с братом, однаконе забыл ее и не утратил прежнего жаркого к ней вожделения. Явдошка нижайше просилане миновать ее хутора по пути в Камень-Бабу, чтобы вспомнить милое их сердцамбылое…

Степь вокруг хатки казалась золотой от желтой розги изолотушника. Вишневый садик уже стряс наземь бело-розовые лепестки и теперьтемно зеленел, вяло шевеля листьями.

Гей, бандура моя золотая,

Коли б до тебе тай жинка молодая!.. —

вдруг оглушительно взревело за спиной, и Лех, отвернувшисьот низкого, настежь распахнутого окошка, глянул на стол.

Опять его чарка полна до краев вареной![28] Да уж, ниЯвдоха, ни Галька с Ярынкою спуску не дают гостям. Василь уже совсем хмелен.Сидит, покачиваясь, на лавке, застланной килимком, на коленях – богатый рушник,а рука-непоседа то и дело тянется щипнуть развеселую «жинку молодую», когдаЯвдошка, посверкивая белозубою улыбкою и звеня монистами, возлежащими на еепышной груди, пробегает по хате. И стоит ему не допить до дна, как Явдошкабалагурит: «Киями его, старого! Киями, чтоб не артачился!» – И снова хлещетВасиль огненное зелье, и снова норовит ухватить Явдошку за сдобный бочок.Голова Явдошки кокетливо повязана пышным белоснежным очипком.[29], в ушахболтались тяжелые золотые серьги. Она более напоминала дородную турчанку втюрбане, чем хохлушку. Впрочем, волосы у нее были не черные, а огненно-рыжие, иточь-в-точь такие же пылающие косы были и у ее дочерей, Гальки да Ярынки.Буйной гривой, суровыми бровями, взглядом чуть исподлобья, резкими чертаминеулыбчивых лиц эти две дивчины кого-то напоминали Волгарю, только он никак немог вспомнить, кого именно.

Ой, рядно, рядно, рядно,

Пiд тобою холодно,

Пiд кожухом душно,

Без милої скушно! —

затянул пьяненький Василь, пытаясь обнять свою необъятнуюподругу.

Дочки переглянулись и, решив, очевидно, больше не смущатьмаменьку своим присутствием, одна за другою выпорхнули из хаты. Взглянув, каксладострастно щурится молодичка в загорелых руках Василя, Лех понял, что и онздесь лишний.

Волгарь не стал задерживаться и через малое время был уже наберегу, постаравшись уйти как можно дальше от хатки.

Незаметно подступил вечер. Золотая от солнца гладь Днепраманила к себе.

Осмотревшись и никого не увидав, Лех сложил на берегу своюодежду и, пройдя еще изрядно по отмели, со стоном наслаждения ухнул наконец впрохладные волны.

На глубине вода была почти студена, течение сильнее, холодпрогнал весь хмель, и Лех, чувствуя во всем теле блаженную негу, решил, чтопоутру надо непременно забросить в реку, пусть даже силком, и Василя, чтобывыгнать ночной угар.

Вдоволь наплававшись, он медленно двинулся к берегу, любуясьвысоким скалистым утесом, тянущим за собою небольшую цепь обветренных кряжей,как вдруг топот копыт заставил его поднять голову и содрогнуться.

По отмели вдоль берега неторопливо шли две лошади, а на нихвосседали рыжекудрые Явдохины дочери.

Лех, вздымая тучи брызг, опрометью кинулся на глубину, ибовсю одежду, даже исподнее, он оставил на берегу, а сам купался наг, будтопраотец Адам. Почудилось ему или в самом деле лошади замедлили шаги?.. Но вотвсадницы скрылись за купою осокорей, и Лех, поднявшись и переведя дух, сновадвинулся к берегу.

Он успел дойти почти до середины отмели, когда снова увиделлошадей, на сей раз скачущих к нему во весь опор. Развевались гривы,развевались рыжие косы… Деваться было некуда, ни до глубины, ни до одежды неуспеть, и Лех плашмя шлепнулся на мелководье, выставив только голову и жаркомолясь, чтобы несносные девицы прекратили поскорее свой promenade[30].

Почему-то слово сие, выплывшее из далекого прошлого, такнасмешило его своим несоответствием этому поросшему травою берегу, спокойнойреке, выжженному небу, что Лех невольно хохотнул. При этом он едва незахлебнулся, закашлялся и понял, что замечен всадницами.

Они осадили коней как раз там, где лежала одежда Леха,постояли, быстро о чем-то переговариваясь. И вдруг одна из них повернула лошадьтак резко, что та поднялась на дыбы. Девушке пришлось припасть к гриве, чтобыне свалиться с лошади; потом направила ее… в воду. Прямо к Леху.

Игра девиц вмиг стала ему понятна. Конечно, он никогда небыл против веселой игры с особою противоположного пола, но столь откровенноебесстыдство его взбесило. Унизительно было плюхаться на мелководье, словно жабав болоте, и он медленно встал во весь рост, надеясь, что сестрицы теперьудовлетворят свое любопытство и удалятся.

Галька (пожалуй, это была она, хотя утверждать наверное Лехпоостерегся бы, настолько схожи были сестры: будто две кобылки, что мастью, чтостатью) между тем приближалась. Плахта и сорочка ее были поддернуты, до коленоткрывая смуглые мускулистые ноги. Она сидела без седла, однако, схваченнаяэтими стальными шенкелями, лошадь шла спокойно, как овечка.

Подобравшись почти вплотную к Леху, девушка натянула узду,не сводя с казака пристальных, жгуче-черных очей. И он вдруг сообразил, кого женапоминали ему неулыбчивые красавицы. В точности такими представлял он суровыхамазонок, читая французский перевод «Истории» Геродота!

От этого нового и неуместного напоминания о былом возмущениеего несколько улеглось, он даже забыл на миг, что стоит пред девицею наг, нотут Галька еще выше вздернула юбку, обнажив ноги до самых бедер, а другой рукойдернула за тесьму, которая стягивала на шее сорочку.

Леха словно бы кипятком ошпарило! Он растерялся до одури,почуяв, как враз покраснел всем телом.

Галька была так близко, что он слышал ее воспаленное дыханиеи даже видел, что все ее поджарое оливковое тело было покрыто мелкими ижесткими черными волосками… Будто тело юноши или какого-то диковинного зверя.Или тело дьяволицы?