— Какое сегодня число, товарищ капитан?

— 29 декабря, Никита Сергеевич. Скоро Новый год.

— Наше наступление продолжается?

— Увы, войскам пришлось остановиться на занятых позициях, а кое-где перейти к обороне — впрочем, попытки финских войск оттеснить нашу армию ни к чему не привели, и белофинны с большими потерями отошли. Ожидается подход подкреплений, пополнение материальных запасов. Многие части и соединения ждет переформирование. Думаю, не открою военной тайны — для штурма линии Маннергейма создается особый Северо-Западный фронт под командованием командарма 1 ранга Тимошенко и члена военного совета Ленинградского округа товарища Жданова. Туда войдут 7-я и 13-я армии. Будут исправлены отдельные ошибки и учтены недочеты. Возобновление зимней кампании начнется не сегодня и не завтра — успеете еще выздороветь, Никита Сергеевич.

— Да уж, хотелось бы поскорее отсюда уйти… — Никита не стал комментировать услышанное. Под «отдельными ошибками и недочетами» скрывался полный разгром Красной Армии в первые полтора месяца баталии, десятки тысяч убитых, раненых, пропавших без вести — то есть лежащих где-то под снегом в труднодоступных местах…

— В январе и феврале на Карельском перешейке сильные морозы… — пробормотал он.

— Согласен, — кивнул Чаплыгин, — прогнозы синоптиков на начало января не утешают — минус тридцать и даже ниже. Но разве существуют трудности для советского человека? А вам и вовсе незачем волноваться — проведете это время в теплом госпитале… Странно у нас складывается, Никита Сергеевич, — вздохнул он, пристраивая на колени планшет. — Я пришел получить ответы на свои вопросы, а вынужден отвечать на ваши. Вы не слишком утомились? Рассказ рядового Карабаша — это одно, но хотелось бы выслушать командира взвода. Давайте пройдемся заново, не возражаете? Желательно с упоминанием званий, фамилий офицеров финской армии, номеров частей и их расположения. В общем, все, что вы запомнили в эти непростые два дня…

Новый год прошел незаметно. Поздравлял офицеров майор медицинской службы с оплывшим лицом. Произнес дежурные слова, пожелал всем победы под знаменем родной Коммунистической партии, а также большого человеческого счастья. «А еще дожить хотя бы до следующего Нового года», — пробормотал, уткнувшись в подушку, раненный в голову сосед по палате. Он умер через день — просто не проснулся утром.

Никита все еще был прикован к кровати. Излечение проходило медленно, мучительно. С пневмонией он как-то справился, заживали ребра, но зашитая рана продолжала саднить, приступы тошноты становились повседневностью. Он начал есть — но пока редко, маленькими дозами. Информация о событиях на фронте поступала скудно — в основном от тех, кто прибывал в палату. Войска топтались, на отдельных участках фронта переходили к обороне. Начиналась позиционная война, не приносящая ничего, кроме дополнительных потерь. Никита уже пробовал вставать, ковылял по палате. Как-то вышел в коридор, заблудился, где-то плутал, а когда вернулся, рухнул без сил и сутки не поднимался с кровати. «Если хотите, Никита Сергеевич, можем похлопотать о вашем увольнении из армии, — сказала во время очередного обхода заместитель начальника госпиталя майор Березина Галина Викторовна. — Для этого имеются все основания. Вы славно послужили Родине — пусть теперь это делают другие». — «Не надо, прошу вас! — испугался Никита. — Со мной все будет хорошо, уже иду на поправку». — «Серьезно? — удивилась Березина. — А кого мы вчера два часа приводили в чувство после бесславного падения в туалете? Только не надо мне рассказывать, что у вас закружилась голова». Но она действительно закружилась, он ничего не помнил.

После этого дня Никита стал следить за собой, усилил рацион — с большими сложностями, но в целом успешно заталкивал в себя еду, делал примитивные физические упражнения. В двадцатых числах января его перевели в палату выздоравливающих. Компания подобралась мрачная, нелюдимая, поговорить по душам было не с кем. Да и не хотелось говорить. Через неделю выписался старший лейтенант Курепов — получил четыре дня реабилитационного отпуска и направление в действующую армию. Его сменил прихрамывающий капитан Осипов, из которого извлекли несколько минных осколков. Пару дней он ни с кем не разговаривал, волком смотрел на людей в белых халатах. Человека прорвало после прочтения свежего номера газеты «Правда». Лицо перекосилось, и стоило больших усилий сложить газету, а не скомкать.

— Сволочи корреспонденты… — процедил Осипов. — Они на фронте хоть бывали? Все у них хорошо, финны в замешательстве, многие выходят с поднятыми руками, вот-вот закончится освобождение финских трудящихся от капиталистов и эксплуататоров… А они в курсе, что эти самые трудящиеся успешно воюют против нас и меньше всего на свете хотят, чтобы их освободили? Мы с пленными разговаривали — там и рабочие с заводов, и крестьяне, и инженерная интеллигенция… Все уверены, что инцидент в Майнилле, когда они якобы обстреляли наши позиции, — дело рук советского командования! И не потому, что они такие добрые и миролюбивые, а потому, что у них и артиллерии-то в тех краях не было! И только сумасшедший отдал бы приказ стрелять по русским — неужто не понимают, во сколько раз превосходит их Красная Армия? Полным кретином надо быть…

— Так, может, кретин и отдал такой приказ? — робко предположил раненный под мышку молодой лейтенант.

— Да черта с два, — проворчал Осипов. — Финны бы ковриком расстелились, чтобы вымолить у нас прощение, сгладить этот инцидент. Больно им хочется земли-то терять? Но ничего такого, и мы уже Хельсинки бомбим… Знаете, что пленные рассказывали? Летчики ошиблись, сбросили бомбы на рабочие кварталы, было много погибших — из тех, кого мы освобождать идем… Западная пропаганда истерила, обвиняла нас во всех смертных грехах. Товарищ Молотов официально выступил: дескать, мы хлеб на Хельсинки сбрасывали — для голодающих финских рабочих. Так финны теперь эти бомбы называют «советскими хлебными корзинами»…

— Осипов, прекращай, а? — буркнул из другого угла капитан с перевязанным глазом.

— Обидно просто, — скрипнул зубами Осипов. — Пошли на Финляндию, не имея представления об их войсках, системе управления, связи, ничего не зная про их укрепления, не имея даже простейших топографических карт… Наша бригада неделю под Охве замерзала — только обмороженных 150 человек, потом пошли в атаку, взяли пустой город — молодцы. От обозов оторвались, финны наутро в тыл ударили — из минометов, которые на санках подвезли… Прорываться назад? Так это триста метров чистого поля! Там места не было свободного от наших трупов… В бригаде 60 процентов невозвратных потерь. Из остальных — половина обмороженных, раненых — почти у всех осколочные раны, а полевой госпиталь под удар нашей же артиллерии попал, представляете? В моей роте сорок человек выжили, ушли оврагом, оставили финнам всю технику, потом под шрапнелью бежали, еще половину потеряли… Это безграмотное руководство, товарищи офицеры, — горячился он. — Непродуманные приказы, бездарное исполнение — только бы начальству угодить да о выполнении отчитаться… Сколько хороших парней потеряли — просто так, не за хрен собачий… Скажи, старлей, разве я не прав? Ты же сам с этим сталкивался, все прекрасно знаешь… — Осипов приподнялся и требовательно уставился на Мечникова.