Стол не стол, а так — кусок двойного дикта, набитого на чурбак. Три таких же чурбака — вместо стульев. С низкого потолка свисает бредень. В углу — сухие щепки для розжигу.

— Чем угощаешь, Фомич? — Маркушин сел за стол.

— Вот, Аркаша, помидоры, картошечка в мундире. А рыбку, извини, мы уже скушали.

— Ну а как клев?

— У-у, — развел руками Фомич. — Сазан. Та-а-кой са-а-зан, Аркаша, небывалый. Завтра сам увидишь.

— Может, с вечера закидушками попробуем?

— Не-е, — отмахнулся сторож, и его зеленые, с красными прожилками, глаза приняли хитроватое выражение. — Зима. За лето и осень рыба нажировала. Чего ради ей в потемках рылом дно ворошить? Утром — другое дело.

Григорий хохотнул, обнажив десны.

— Каждому овощу свой срок.

— При чем здесь овощ? — не понял Фомич. — Мы о рыбе толкуем, а ты, Гришка, с капустой лезешь.

«Все ясно, каши с Фомичем не сваришь, — полнился раздражением Маркушин. — Тут еще этот Григорий. Принесла его нелегкая».

— Ты с посторонними разговорами, Гришка, не лезь, — сердито выговаривал Григорию сторож. — Я с ученым человеком беседу веду. Притрагиваюсь, можно сказать, к кладезю знаний. А ты? Кто ты такой есть и что ты можешь делать? Аннотации людям читать?

Аркадий Павлович, слушая, думал о своем.

«Четыре пункта выхватить, конечно, перегиб. Шеф мог бы не нахальничать, а ограничиться парочкой пунктов, но ключевых. А так работа, конечно, выглядит куцевато. Надо было на это и делать упор Валентину. Довод вполне резонный».

— …в тридцать втором, говорю, — шумел Фомич, сотрясая кулаком тонкий дикт.

— Ой, память у тебя, — заливался Григорий Павлович. — Да вы в тридцать втором уж съехали оттель. Аккурат батю схоронили.

— Схоронили-и? — обескуражено икнул Фомич.

Аркадий Павлович окинул его неприязненным взглядом.

«Какой с тебя завтра рыбак. Не добудишься. Еще и рыбой не угостил. Холодец, видите ли, варит».

Он довольно невежливо толкнул локтем Фомича.

— Иди, кухарка, стряпню свою проверь.

Сторож послушно поднялся.

«Мой вариант, бесспорно, заслуживает внимания, — вернулся Маркушин к своим мыслям. — Защиту можно устроить в другом месте. Соломоново решение. Зачем натыкаться на острые углы, когда их вполне можно обойти. Лавируй, Валёк. Так нет же…»

Его отвлек грохот. Аркадий Павлович встревоженно обернулся.

— Перевернул, — ругался сторож и дул на руку. — В короб кастрюлю сувал, а меня паром.

— Пар костей не ломит, — засмеялся Григорий Павлович. — Мечи, Лёха, чё уцелело, на стол, разбирать будем.

Аркадий Павлович помог сторожу собрать всё с пола, замел веником у печи.

— Жучку завтра накормлю, — благодарно улыбнулся ему Фомич. — Собачонка тута приблудилась.

— Накормишь, — усадил его на кровать Маркушин. — И собаку накормишь, и рыбки наловишь. Ляг поспи.

— Посплю, — покорно выдохнул хозяин. — Я тебе, Аркашка, верю. Хоть и со студентов берешь, но верю.

— Что ты болтаешь, дурак? Кто берет?

— Вот-вот, берешь, — сонно забормотал сторож. — Я и то брал. А человек поменьше тебя. Потому и верю тебе. На што тебе мое барахло.

Аркадия Павловича всего передернуло. «Несет черт знает что. Утром поговорю с ним хорошенько. Еще ляпнет при ком. Доказывай тогда…»

— В институте работаешь?

— А-а, — вскинул голову Аркадий Павлович.

— В институте, спрашиваю, трудишься? — громче повторил Григорий Павлович.

— Тише, — сердито заметил Маркушин, присаживаясь, — люди спят.

А про себя подумал: «Этот еще прицепится с разговорами».

— Мы институтов не заканчивали, — не отставал Григорий.

Аркадий Павлович ничего на это не ответил, решив не ввязываться с Кувыкиным в разговор…

— Не заканчивали, говорю.

— Яснее ясного, — не удержался от едкой реплики Маркушин.

— Учила меня…

— Жизнь, — перебил Григория Аркадий Павлович, не скрывая насмешки.

Кувыкин обиженно оттопырил губы.

— Мать. Щедрый на доброту человек. Слово отцово меня так не проняло бы, как ее. По гроб жизни ей всем обязан. Я по ее совету и профессию выбрал. Руки, мать мне говорит, у тебя, Гришенька, не жесткие, об металл ты их сразу набьешь, ступай учиться по дереву. Я ее и послушался.

Аркадий Павлович почувствовал приятное тепло. «Хорошо. Что ни говори, а хорошо, что я вырвался сюда».

Григорий Павлович продолжал рассказывать про свое послушание маменьке, но Маркушин не слышал ни слова.

«Сюда бы Вальку, — думал он. — Я бы с ним начистоту, как старший по возрасту. Сидели бы друг против друга и душевно разговаривали. Чудак. Он, наверное, ждет такого разговора на совете. Как же, шеф тебе там такой разговор устроит…»

— И вот я кумекаю, — Григорий приложил к виску палец. — В чем суть жизни, а-а, как ты думаешь?

«А действительно, в чем?» — вяло соображал Аркадий Павлович, очищая кожуру с холодной картофелины.

— А я тебе скажу, — округлил глаза Григорий. — В очередности.

— В чем, в чем? — спросил с набитым ртом Аркадий Павлович.

— В очередности.

Григорий налег животом на столик, склонившись ближе к Маркушину.

— Сейчас чё, зима?

— Судя по календарю — она.

— Погоди, — отвел палец Григорий. — По-старому Новый год встретим — враз похолодает.

— Дай бог, — сказал Аркадий Павлович.

— А потом весна. Какая ни суровая зима, весна все одно переборет. Следом — лето, осень, снова зима. И так без конца. Такая ж карусель и с человеком. То у него — одно благополучие, то одни напасти. У того, у другого. Да по всей стране, всему земному шару. То лето, то зима у него на душе.

Аркадий Павлович внимательно посмотрел на Григория. «Пустой бред или философия?»

— Но у человека — душа в душе.

— Это как понимать?

— На душе — холод, теплынь, а сама она — одно из двух: или черная, или белая, — повысил голос Григорий. — Не бывает очередности поступков человека. Сегодня, скажем, плохие, завтра — хорошие. Какой человек, таковы и поступки.

— Альтернативы быть не может, — усмехнулся Аркадий Павлович.

— Чё? — опять налег на стол Кувыкин.

— Это я так, — уклонился от объяснений Маркушин. — Продолжай, тезка, я слушаю.

Но Григория Павловича мудреное выражение Маркушина, видимо, сбило с толку.

— Чё продолжать, и так ясно.

— Но-но, ты не увиливай, — всерьез заметил Аркадий Павлович. — Если уж затронул высокие материи, развивай тему до конца.

Григорий робко улыбнулся.

— Я уж, кажется, всё…

— Брось, — отрезал Аркадий Павлович, — нет очередности поступков. Следовательно, они или только хорошие, или только плохие. Так ты сказал?

— Вроде так, — неуверенно поддакнул Григорий.

— Так что же, по-твоему, кто-то ангел, а кто-то сплошная мерзость?

— Истину говоришь.

— А золотая середина?

Григорий недоуменно повел бровями…

— Какая середина?

«Ах, тундра, — схватился за голову Маркушин, — вот и добейся чего-нибудь от такого».

Кувыкин снял с головы тюбетейку, вытер испарину на лбу.

— Не веришь, стало быть, моей теории?

— Да уж очень она у тебя, тезка, сомнительная.

— Сомневаешься?

— Сомневаюсь. Легко ты разграничиваешь людей на плохих и хороших.

— А