Назавтра он действительно собирался к Валентину. Но собирался так, просто лишний раз (знай, мол, настоящих друзей) прощупать Валентина. Как-никак, а точку зрения шефа на совете «сам» поручил отстаивать ему — Маркушину. И поручил, быть может, помимо всего прочего, не без тайной мысли найти ключик к несговорчивому Пантелееву. Задание не из приятных. Выходит, что отдувается он за всех. А этого Аркадий Павлович не желает.

— И вообще, — спохватился он, — я приехал отдохнуть.

Маркушин сладко зевнул, потянулся до хруста.

— Чайку бы сейчас, а, Григорий?

И неожиданно наткнулся на пристальный взгляд того…

— И че ж, ты едешь к нему?

— К Вальке? Обязательно.

— Обрабатывать, значит. — Кувыкин сузил глаза. — Ишь ты, ангел-утешитель.

— Однако, тезка, — Аркадий Павлович старался сохранить благодушный тон, — тебя, насколько я могу судить, в этой истории мало что касается.

— Эт как поглядеть.

У Маркушина насмешливо дрогнули уголки губ.

— Поговорим лучше о столярном деле.

Григорий Павлович помрачнел.

— Ты мое ремесло не трогай, здесь дело в совести, а не…

— Оставь, — перебил Аркадий Павлович. — Не стоит разводить демагогию. Если хочешь что сказать, говори, пожалуйста, по существу.

— Я и говорю. Пусть парень сам, без посторонних, решает, как ему быть.

— Это я посторонний? — возмутился Аркадий Павлович.

— А ты думаешь… Если уж начистоту, ему тебя больше всех опасаться надо.

— Что же я за зверь такой? — пробовал отшутиться Маркушин.

— Вона как у вас там дела проворачиваются. Один трудится, а вознаграждение, значится, пополам.

— У начальства, брат, свои соображения.

— Соображения? Мало ли чё захотел главный там ваш дядя, — упорствовал Григорий. — Ему с высоты своего положения, может, и не понять, чего он выкомаривает? Но вы-то ниже. Чё ж миритесь с незаконным?

— Так уж и незаконно. Ты, Гриша, много не понимаешь, — Маркушин доверительно понизил голос. — Признайся, делаете же вы, столяры, из какой-нибудь чурки не один, как положено, табурет, а два. Ну, скажем, на сэкономленных, как сейчас принято говорить, материалах. Так и у нас. Вместо одного — сразу два кандидата. Понял? — успокаивающе засмеялся он.

Григорий Павлович не принял шутливый тон Маркушина. Сердито засопел, недоумевающе пожал плечами.

— Чё смешного, мил человек? Попробуй сесть на такой табурет — рассыплется. Я ведь его из щепок да опилок сляпаю, если, конечно, совесть позволит. Ну, табурет ладно. Его в печку кинь, хоть прок какой ни на есть будет. А от липовой твоей тетрадки чё? Добро бы только так, а то ведь и человек страдает.

Маркушин всё же надеялся по-хорошему закончить разговор с Григорием.

— Предположим, не так уж и страдает.

— По себе небось судишь. В гости на чаёк собрался, — угрюмо басил Кувыкин. — Я бы тебя с такими-то намерениями и на порог…

Аркадий Павлович едва сдерживался, чтобы не наорать. И зачем он вообще с ним?

— Не друг ты ему, нет, — сожалеюще заключил Кувыкин.

— Послушай, Григорий Палыч, — Маркушин сам поражался своей выдержке. — А ведь сгоряча можно совсем погубить человека. Пусть я в твоих глазах не друг, раз не с кулаками защищаю Вальку. А ты своей опрометчивостью много пользы ему принесешь? Я согласен. За справедливость надо бороться. Но оправдана эта борьба тогда, когда знаешь, что она не бесполезна. А стучаться головой в глухую стену… Ты извини, брат, но это неумно.

— Чё ж тогда, по-твоему, умно, объясни мне, малограмотному человеку, — допытывался Григорий. — Может, я чё такое, важное, и пойму на старости лет?

Поразмыслив, Аркадий Павлович сказал как можно искренне:

— Ты, Гриша, безусловно, прав. Дело это, мягко говоря, темное, и я в нем не собираюсь принимать никакого участия.

— Эт как понять?

— А так и понимай, — дружелюбно подморгнул Аркадий Павлович. — Не хочу ввязываться во всякие там распри. Без меня разберутся.

Его заявление вызвало у Кувыкина совершенно иную реакцию, чем он предполагал.

— Ишь ты, ввязываться не хочет. Ты, может, и Валентина не поедешь уговаривать, чтобы он плясал под дядину дудку?

— Разумеется.

— Стало быть, оставлять парня одного ты, ученый человек, считаешь, что это умно́?

«Опять не так», — поморщился Аркадий Павлович.

Пальцы Кувыкина нервно подергивались…

— Я ведь тя насквозь вижу. Отсидеться хочешь. И друга жалко, и начальства боишься. Чистеньким хочешь остаться.

Аркадий Павлович презрительно скривился, отбросив всякую дипломатию.

— А хотя бы и так. Кто мне помешает?

— Ты сам.

— Да брось! — громко выкрикнул Маркушин.

— На старости лет будешь себя казнить. Помянешь мое слово.

В эту минуту Фомич, захлебнувшись в протяжном храпе, открыл глаза.

— С пробуждением, — обрадованно воскликнул Аркадий Павлович.

Фомич, кряхтя, сел, свесил босые ноги.

— Сумерничаете? А сколько времени?

Аркадий Павлович взглянул на часы, сказал, словно спохватившись:

— О-о, засиделись. Одиннадцать ночи.

Кувыкин не сводил глаз с Аркадия Павловича…

— Так чё ж, отрекаешься, стало быть, от друга?

— Про что ты, Гриша? — спросил Фомич.

Аркадий Павлович неловко кашлянул. Не хватало еще Фомичу все знать.

— Зачем такие обвинения? — с обидой проговорил он. — Я еще не высказался определенно.

— Ишь ты, — недоверчиво мотнул головой Григорий. — Наговорил с полкороба, а высказаться не успел.

— Чего он там темнит, Гришк? — подал голос сторож. — Скажешь ты, наконец?

— Поеду, — тотчас бросил Маркушин, боясь, что Кувыкин расскажет все Фомичу. — Но только я тебя прошу: о нашем разговоре никому.

Настороженное выражение на лице Кувыкина сменилось сочувственным.

— Чё, побаиваешься?.. Тут струхнешь. Могут и впрямь по шее накостылять?

— Могут, — без всякой рисовки подтвердил Аркадий Павлович.

Григорий порывисто вскочил, навис всем телом над Маркушиным.

— Не беда, когда все идет своим чередом не по воле человека. Горе аль радость, не на кого пенять. Ну а коли по воле? Здесь уж не обессудь. Ничё не должно делаться ему во вред. — Он наклонился так низко, что Аркадий Павлович разглядел коричневые точки конопушек. — Ты небось думаешь, что Валя веру в справедливость утеряет, от людей замкнется? Чудик. Как ни трудно, ни постыло человеку, но коли душа у него есть, она непременно к людям обратится. Ну, едешь?

Аркадий Павлович не знал, куда деваться. Нахрапистый старикан. Развез черт знает что, еще и ответа добивается.

А глаза Кувыкина сверлили его.

— Сказал, поеду, значит, поеду, — отрезал Маркушин.

Григорий Павлович, довольный, отступил.

— А я было решил…

«До чего же ты доверчив, чёкалка», — с невольной симпатией подумал Аркадий Павлович.

Фомич, так ничего и не понявший, беспокойно заерзал:

— Может, пройдемся. Гриша?

Кувыкин накинул на плечи потрепанный плащ, вышел вместе с Фомичом.

«Дернуло меня распускать язык», — укорил себя Аркадий Павлович и направился в коридор за раскладушкой.

У окна с разбитым стеклом он застыл на месте, услышав свое имя. Мужики лениво перебрасывались словами, справляя свою нехитрую потребу.

— Ученый, — с натугой говорил