— Пошел он… — хриплым со сна голосом выругался Фомич.

— Парнишка с ним дружит. Валей зовут. Ты пригласил бы его, Лёха.

— А чванится, — сплюнул Фомич. — Речи гладкие, да пустые. Я еще когда в институте работал, невзлюбил Аркашку. Сла-ща-а-вый.

— Валя тоже может стать ученым, — с неподдельной гордостью произнес Григорий. — Вот оценят его люди…

Аркадий Павлович некстати упустил раскладушку, шарахнулся от окна. Стараясь не обращать внимания на вернувшихся мужиков, приготовил себе постель возле печи. Собравшись лечь — тоже вышел…

2

Туман рассеялся.

Аркадий Павлович жадно вдыхал похолодавший воздух, пробовал что-то насвистывать в темноте. Она была разлита всюду. И даже река не выделялась на аспидно-черном фоне, казалась гладко скошенным участком луга, и только. Светлым было лишь небо без единого проблеска звезд. В прорехе низких, стелющихся туч угадывались плотные белые слои. Туго сбитые, будто спрессованные, они никак не могли просыпать долгожданный снег.

Маркушин поднял воротник пальто, поглубже нахлобучил шапку. Жаль, пиджак остался в сторожке. Но туда он пока не пойдет. Пусть старики заснут. Впрочем, Фомич наверняка захрапел.

И Аркадий Павлович обрушил весь свой гнев на сторожа.

«Ханжа, бездельник. Каждый раз тащи ему — и все плохой. Добро бы последнее доедал. А то ведь сыт по горло. Ясно, что браконьерствует. Сам по глупости своей проболтался. Почему тогда не мягчеет человек, а все сосет его жадность, ломает злоба? И один ли такой Фомич? — горел благородным негодованием Маркушин. — Похлеще его сколько на белом свете. Обязанностей у них никаких, одни права. Всё ждут, надеются, что подадут им готовенькое. Останется только проглотить. Уж за этим дело не станет. Если надо — проглотят и тебя с потрохами. Откуда такое в них берется? От чего?.. От лени? Равнодушия?

Равнодушие, — мысленно подчеркнул Аркадий Павлович. — Вот где кроется первопричина. Сами изолируют себя от душевного контакта. А без него что? Сужение интересов, замкнутость.

Просто парадокс. Люди, живущие бок о бок на одной лестничной площадке, в то же время далеки, как будто их разделяют континенты. Никого не интересует, как там у соседа, коллег по работе. Черствость. Иммунитет к чужой беде. Как незаметно, исподволь, он выработался в нас. — Аркадий Павлович, наконец, отождествил себя со всем остальным человечеством. — Смирились, прямо-таки сдружились с хамством. Даже не замечаем… Заорать бы во все горло. А чего орать, когда тебя не касается. Дурак ты, что ли? Коснется, тогда верещи сколько влезет. Нет — ходи, стиснув зубы. Мучайся, как Валя Пантелеев. А что сделаешь?»

Аркадий Павлович с силой тряхнул деревянную подпорку крыльца.

«А что я сделал, чтобы защитить Вальку? Втихомолку повозмущался, и его же во всем обвинил. Спрашивается, чем я рисковал, прояви принципиальность? Ну сотворил бы шеф одну-две пакости. Беда какая. Пережил бы. Легко и весело пережил. Когда на сердце нет тяжести, все нипочем. Вернуть бы время, хотя б на месячишко, назад… А кто сказал, что сейчас еще поздно поправить? Будь рядом Григорий, обязательно бы изрек: „Добрые дела никогда не поздно вершить“. Ах, Григорий, Григорий, сам не знаешь, что ты за человек».

Аркадий Павлович от возбуждения распахнул пальто.

«Если шеф просил переубедить Пантелеева, то, вероятно, чего-то побаивается. И ломать Вальку он будет не в лоб, одним сокрушительным ударом, а осторожно, с оглядкой. Ну что ж, товарищ завкафедрой, оглядывайтесь, да почаще. Я первый не дам Вальку в обиду. Мне что. Моя научная карьера, как это ни прискорбно, окончена. А Вальке надо продвигаться. Годы не ждут… Не дрейфь, Валёк, мы еще повоюем. Завтра утречком — я к тебе, и обо всем договоримся. — Маркушин поднес часы к глазам: — Точнее, уже сегодня».

Поднявшийся ветер сердито шелестел в камыше, будто искал там что и никак не мог найти. Изредка вскрикивала ночная птица. И крик ее, эхом отзываясь на пустынной реке, замирал на лугу.

Аркадий Павлович смотрел на погруженные в беспросветную темноту луга и думал: до чего ж не изведана жизнь. Человек, даже с самой безукоризненной репутацией, положением, солидный, как монумент, в сущности, песчинка перед ветром судьбы. Подхватит, завертит он его и понесет куда угодно. Что тебя ждет завтра, что ожидает в дальнейшем? Будущее твое окутано мраком, и ничего ты в нем не видишь, как не видишь сейчас заречных далей.

Сирена выскочившей из-за поворота электрички заставила его вздрогнуть. Дробно застучали колеса.

Аркадий Павлович почувствовал легкое сомнение.

«А так ли? Песчинку, ясно, ветром сдунет. А весомый камешек? Какая буря ему страшна. Так то — камешек. А тебя, песчинку, ищи свищи, случись что».

Шум пробегающих вагонов тревожно входил в него. Это как на подножке ехать. Хорошо, удержишься, а если сорвешься? Стоит ли в таком случае рисковать?

Теперь уже с завистью провожал он удаляющиеся огоньки… «В город идет. И езды-то всего ничего. Там, на месте, всегда виднее. И проблемы решаются просто, по обстановке. Так зачем же я тогда…»

Аркадий Павлович облегченно вздохнул. «Что я, в самом деле, распсиховался. Самая отвратительная черта, когда чем-то недоволен, ры́ситься на весь свет. От кого я это слышал? Вспомнил (засмеялся), от своего дорогого шефа».

Маркушин потирал озябшие руки, сам себя успокаивал. «Ну и ладно. Все утрясется. А впадать по пустякам в крайности…»

Сердясь, вбежал по приступкам. «Григорий все виноват. Растравил душу, липучка старая. Совесть, совесть… Развез! Сидеть бы тебе, отец Григорий, дома и нашептывать на ухо своей маменьке. Надо подсказать Фомичу, пусть отваживает таких гостей. В конце концов, станция институтская, и посторонним на ней делать нечего. Завтра же скажу. Хотя, — и он снова посмотрел на часы, — не завтра. Сегодня».

Аркадий Павлович зевает, торопливо дергает дверь…

В сторожке на ощупь пробирается к раскладушке, с блаженством вытягивает ноги. «Жаль, вечером не пришлось поудить. А утром — какой еще клев будет?»

И кажется вдруг ему, что Григорий, прижатый храпящим сторожем к стене, говорит самому себе, ласково глядя на засыпающего Аркадия Павловича: «За друга мается. Чудная у них, ученых, дружба. Непостоянная, с оглядкой. Этот вовсе шалый. Сам не знает, чего ему хочется. Вовремя я на него нажал. А то, грешно и подумать, совсем бы заплутал. А Лёха напрасно корит его. Нельзя любить и уважать людей только по своему подобию. Нельзя».

Маркушин через силу поднимает голову, прислушивается, борясь со сном.

И последнее, что он помнит, глядя сквозь прищуренные веки на темный квадрат окна, как в угол рамы набивается всё больше и больше белого пуху, и тонкое стекло тихо дзенькает в непригнанном переплете.

«Снег мерещится», —