Наступило мучительное молчание. Насколько оправданным было движение резидента, которым он опрокинул стакан, навсегда останется загадкой, он никогда об этом не узнает. Но он хотел показать старой правительнице, что, придя сюда, до состоявшегося разговора был готов ко всему, а теперь, после разговора, доверял ей полностью: в отношении напитка, который она ему предложила, и завтрашнего кумпулана, на который он и его сослуживцы придут безоружными, и ее благотворного влияния, которое обеспечит мир и покой среди населения. И чтобы показать, что она поняла его, что его доверие оправданно, она встала и шепнула несколько слов человеку из свиты, которому раньше подала знак. Яванец исчез и вскоре вернулся, пройдя по всей передней галерее на пятках, пригибаясь к полу, держа в руках продолговатый предмет в желтом чехле. Правительница взяла его и передала Сунарио. Тот достал из желтого шелкового чехла трость, которую и вручил резиденту в качестве залога их братской дружбы. Ван Аудейк принял его, поняв символ. Ибо желтый шелковый чехол имел цвет и материал, означавшие власть: желтый или золотой шелк; сама трость была из дерева, которое оберегает от змеиных укусов и бед, а тяжелый набалдашник из золота – металла власти – имел форму султанской короны. Эта трость, подаренная в такой момент, означала, что Адининграты снова готовы подчиниться и что ван Аудейк может им доверять. Прощаясь, он был горд и доволен собой. Потому что благодаря своему такту, дипломатии и знанию яванцев он одержал победу: с помощью одних лишь слов отвел угрозу восстания. И этот факт неоспорим.

Так оно и было, он был неоспорим, этот факт. Первый вечер пасер-малама, весело сверкавшего сотнями огоньков керосиновых ламп, заманчиво пахнущего свежей выпечкой, пестревшего нарядной одеждой праздничного народа, – первый вечер был по-настоящему праздничным, и люди толковали о длительном визите дружбы, который резидент нанес регенту и его матери, потому что накануне все видели, как долго стоял экипаж с пайонгом у дверей дворца и придворные регента рассказывали о подаренной трости.

Так оно и было: факт неоспорим, произошло все то, что задумал ван Аудейк и чего добивался. И он гордился этим, что по-человечески понятно. Но чего он не добивался и чего не задумывал – это влияния тайных сил, которого никогда не ощущал, которое отрицал в простой, естественной жизни. Чего он не видел, не слышал и не чувствовал – это скрытой тайной силы, которая ушла вглубь, но продолжала теплиться, подобно вулканическому огню под спокойными, на первый взгляд, аллеями из цветов и дружбы и мира: ненависти, имевшей непроницаемую мистическую силу, против которой он, европеец, был безоружен.

Ван Аудейк порой любил произвести эффект. В тот день он почти не рассказывал о своем посещении регентского дворца, даже когда Элдерсма и Ван Хелдерен пришли к нему вечером, чтобы поговорить о кумпулане, назначенном на следующее утро. Они пребывали в некотором беспокойстве и спросили, не надо ли взять с собой оружие. Но ван Аудейк строго и решительно запретил вооружаться и сказал, что никому этого не позволит. Чиновники послушались, но всем было не по себе. Однако кумпулан прошел в полном спокойствии и гармонии; только среди палаток пасер-малама собралось больше народа, чем обычно, и у декоративных ворот с развевающимися флажками стояло больше полицейских. Но ничего не произошло. Жены, в страхе оставшиеся дома, вздохнули с облегчением, когда мужья вернулись к ним, целы и невредимы. Ван Аудейк достиг желаемого. Он нанес несколько визитов, уверенный в своем деле, полностью доверяя раден-айу пангеран. Он успокоил дам и сказал им, что теперь пора думать только о благотворительном базаре. Но они не поверили. Некоторые семьи в тот вечер заперли все двери и вместе с детьми, знакомыми и прислугой спрятались в средней галерее своих домов, вооруженные, вслушиваясь в каждый звук, начеку. Тео, которому его отец в порыве чувств обо всем рассказал, вместе с Адди устроили себе в тот вечер развлечение. Они подходили к домам, о которых знали, что их обитатели особенно напуганы, заходили в переднюю галерею и кричали, чтобы им открыли, после чего было слышно, как в средней галерее взводят курки. Юноши вдоволь повеселились.

И наконец настало время благотворительного базара. На сцене «Конкордии» показали серию из трех живых картин, подготовленную Евой, на тему сказаний о короле Артуре: изображались Вивиана, и Гиневра, и Ланцелот; посреди сада был установлен мадурский парусник в виде корабля викингов, на котором пили пунш-ромэн; ближайшая сахарная фабрика, славившаяся тем, что там любят повеселиться, соорудила настоящую голландскую палатку с пончиками – ностальгические воспоминания о Голландии: дамы были одеты фризскими крестьянками, а работники – пекарями. Чувства, вызванные событиями в Трансваале, вылились в сооружение подобия горы Маюба[64]с дамами и господами в фантастических костюмах южно-африканских буров. О подводном землетрясении в Тернате никто не говорил, хотя половину собранных средств предполагалось направить в пострадавший район. Под гирляндами горящих фонариков, раскачивавшихся над садом, люди веселились вовсю и были готовы пожертвовать много денег, особенно на Трансвааль. Но в самой глубине под весельем трепетал страх. Участники праздника предпочитали держаться вместе, то и дело бросая испуганные взгляды на улицу, где собрались, тесня друг друга, яванцы, полукровки, китайцы и арабы рядом с чадящими походными кухнями. И держа в руке бокал шампанского или тарелку с пончиками, участники праздника испуганно прислушивались к звукам, доносившимся с площади, где кипел и бурлил пасер-малам. Когда появился ван Аудейк в сопровождении Додди, в честь которых был исполнен гимн Нидерландов, и ван Аудейк с улыбкой принялся сорить серебряными рейксдальдерами и банкнотами, к нему стали то и дело подходить люди и шепотом, на ухо, о чем-то спрашивать. Удивившись отсутствию мефрау ван Аудейк, гости пытались выяснить, где она. У нее разболелся зуб, говорили они друг другу, поэтому она уехала в Сурабаю. Все решили, что это нехорошо с ее стороны; ее не любили, когда не видели ее саму. В тот вечер о ней злословили особенно много, про нее рассказывали самые скандальные истории. Додди заняла место официантки на мадурском паруснике, а ван Аудейк вместе с Элдерсмой, ван Хелдереном и несколькими контролерами из других районов ходили по саду и угощали своих сотрудников. Когда ему шепотом задавали вопросы о положении дел, бросая испуганные взгляды за ограду сада, прислушиваясь к звукам, долетавшим с пасар-малама, он успокаивал всех своей величественной улыбкой: ничего не случится, говорил он, даю вам честное слово. Всем казалось, что он слишком легкомыслен, слишком самоуверен, но широкая улыбка под пышными усами действовала успокаивающе. Он убеждал всех, кто живет в его добром городе Лабуванги, думать только о веселье и о сборе денег для пострадавших. А когда неожиданно появился регент, раден адипати Сунарио с женой, молодой раден-айу, которые прямо у входа накупили букетов, программок и вееров, заплатив за них банкнотой в сто гульденов, праздничная толпа в саду испытала облегчение. О стогульденовой банкноте регента скоро стало известно повсюду. И только теперь люди перевели дыхание, только теперь поверили, что бояться нечего. Что восстание в этот вечер не начнется. Все славили регента и его улыбающуюся молодую жену, сверкавшую прекрасными драгоценностями.