ладони, и приходит запоздалое понимание, как именно Катя могла истолковать мою паузу и тяжелое молчание.

Тут же затапливает невероятная нежность, пополам с диким облегчением. Она такая глупенькая… А уж я какой дурак…

Наклоняюсь и мягко целую шрам:

— Прекрати, немедленно, слышишь… — Бормочет она, пытаясь вывернуться, но я не пускаю, скольжу вверх, ощущая ее всем телом, всей голой кожей, мгновенно превратившейяс в эрогенную зону, ловлю губами сопротивляющиеся губы, мягко и сладко целую, улетая в свою нирвану.

Это Катя. Моя Катя. Моя, моя, моя…

Чуть было опять хуйню не сделал, дурака кусок… Ничего, сейчас исправлю, залижу…

Отпускаю, когда чувствую, что она совсем уже расслабляется, тихо стонет мне в губы. Принимаюсь облизывать мокрые от слез щеки… Плакала… А я, урод…

— Ты красивая… Такая красивая… А шрам можно же убрать… — шепчу едва слышно между поцелуями.

— Сейчас об этом говорить не буду, — отворачивается она.

— Кто? — все же спрашиваю я.

— Отчим. Маму и меня. Мне повезло. — У Кати подрагивают губки, а руки снова тянутся прикрыться. — Маме нет.

Я препятствую попыткам спрятаться, старательно хороня в себе мысль, что нихрена не умею определять возраст шрамов… Могло такое быть, чтоб Инессу порезали чуть ли не сразу после нашей встречи? Как бы выглядел тогда ее шрам?

Но этого не выяснить…

Да и не надо.

Не Инесса это, нет.

Другая совсем… Моя.

— Не прячься, — шепчу ей, — красивая… Такая красивая… Хочу смотреть…

Переворачиваю нас и медленно насаживаю Катю на себя до упора.

Ловлю растерянные пальчики, переплетаю со своими, смотрю в глаза.

— Давай, Катя… Трахни меня, — командую, улыбаясь.

И она, сначала замершая от удивления, неожиданно зеркалит мою усмешку, стискивает пальцы и мягко покачивается на члене вперед и назад.

И я не могу оторвать от нее взгляда.

Красивая, в полумраке ночи, облитая призрачным светом, волосы растрепались до бедер, глаза близоруко и возбужденно блестят…

А грудь, идеальная троечка, колышется в такт движениям.

Охрененно…

И вся ночь впереди…

Глава 26

Глава 26

За окном уже яркое солнечное утро.

Лучи слепят глаза так сильно, что приходится их прикрывать предплечьем.

Наугад шарю по кровати. Пусто.

Тут же торкает испугом, да так сильно, что рывком сажусь и оглядываюсь, прикидывая, куда бежать, что делать, если Катя пропала.

Клянусь, это мой самый жуткий кошмар! Хуже только, если б она после пробуждения тупо встала и ушла, процедив перед этим что-то уничижительное сквозь зубы. Вот это было бы дежавю, блять…

Не знаю, чего бы делал в этом случае…

Но паника мгновенно переходит в облегчение, потому что, хоть не вижу Катю сейчас, но понимаю, что не один в комнате.

Играет радио, причем, не музыкальное что-то, а разговорное. Прислушиваюсь, с удивлением понимая, что это какой-то научный доклад, не иначе. Скучный до ужаса. Вот кто будет такое слушать по своей воле?

Пахнет овсяной кашей и кофе.

Моя девочка — ранняя пташка, похоже.

Это прикольно, учитывая, что заснули мы часа в четыре утра, а может, и позже.

Падаю обратно на кровать, довольно потягиваясь и припоминая самые сладкие ночные мгновения.

Какая она была… Вкусная, открытая, наивно-доверчивая… И жадная. Тоже наивно. Так сладко распахивала глаза, когда я играл с ней, удивленно-удивленно! Словно никогда до меня ничего подобного не делала… А, может, и реально ничего… Надо бы, как будет удобный момент, расспросить ее про этого бывшего… Хотя, судя по Катиной неловкости в кровати, он — тот еще урод, не умеющий правильно зажигать женщину. А уж в случае с Катей это вообще преступление, потому что ее и зажигать не надо: только тронь — уже горит!

Значит, вообще дурак косячный, этот ее бывший. Может, такой же ученый, как и она. Что-то из разряда додиков, подающих надежды… И ничего, блять, кроме надежд…

Но это во мне уже злость говорит и ревность. Глупая и бессмысленная, но в полный рост ведь присутствует!

Не хочется даже думать, что она с кем-то другим в кровать ложилась, что кто-то другой ее…

Блять, все.

Выдыхай, Кит. Не навороти дел, а то чувствую уже, как просыпается фирменное кирсановское “моя, и не ебет”…

Катя появляется из-за шкафа, в том же самом халатике, который я вчера с нее сдирал так грубо. Надо же, не порвал… Теряю хватку…

Она улыбается мне, и эта неловкая улыбка торкает, заставляет сердце стучать бешено.

— Проснулся? — Катя оглядывается на кухонный стол, — а я овсянку… Ты любишь овсянку?

— Ага… — хриплю я, а затем делаю рывок, тяну ее к себе за полу халатика, и Катя, не ожидавшая от меня такой подставы, с тихим вскриком летит вперед, прямо ко мне в руки.

Ловлю ее, быстро переворачиваю на живот, наваливаюсь, стягивая ворот с плеч.

— Ник, боже, Ник, ну что ты… Ник… — она возится подо мной, пытается оглянуться, отжаться от матраса, но я не пускаю, принимаюсь мягко покусывать беззащитные плечи и загривок, урча, словно мартовский кошак. Не знаю, откуда во мне это, но тормознуть не могу и не хочу, так сладко…

Катя, еще чуть-чуть попищав про овсянку, которая остынет, вскоре замирает и судорожно выдыхает.

Вижу, как расползаются мурашки по коже, от этого зрелища, ее такой офигенной отзывчивости, еще больше завожусь, а, учитывая, что утренний стояк никто не отменял, Катя очень быстро понимает, к чему все идет.

Понимает и… Не сопротивляется. Покорно склоняет голову, расслабляется.

Это доверие, мягкое и нежное, сводит с ума, я уже не могу и не хочу быть осторожным, задираю халатик, скольжу пальцами по влажной промежности, ощущая дикий восторг от происходящего.

— Катя… Катя, Катя, Катя… — ее имя — самый крутой афродизиак. Произношу, и башню рвет!

Гладкая внизу, красивая… Мокрая.

Наваливаюсь сильнее, раздвигаю послушные ноги и одним длинным движением вхожу.

Катя слабо ахает, выгибает поясницу, хватается вытянутыми над головой руками за край кровати.

А я устраиваюсь поудобней, ощущая невозможный кайф от того, как сжимает меня внутри, плотно, крепко. Да, зажигалочка ты моя, ты тоже долго не сможешь? Мы оба слишком хотим друг друга, слишком возбуждены, а потому быстрый утренний секс — то, что надо.