В Голландии или во Франции вызванный для депортации еврей являлся с чемоданчиком в условленное место и исчезал. В Польше, на Украине, в Литве этот процесс совершался на глазах у всех. Гетто находились в городах, во время акций улицы были залиты кровью. А потом немногочисленным уцелевшим евреям помогали тайно и в страхе не только перед немцем (ведь немцев было относительно немного, особенно за пределами крупных городов), но и перед соседом-поляком, который мог донести в полицию.

Барбара Энгелькинг[221], которая занимается Хо-локостом, четко разделяет три его фазы: первая — организация гетто и сосредоточение в них еврейского населения; вторая — ликвидация гетто, массовая депортация в лагеря и уничтожение, третья — все, что происходило после операции Рейнхард[222]. Согласно Энгелькинг, на протяжении двух первых фаз поляки были только свидетелями, а во время третьей становились помощниками палачей или, вместе с евреями, жертвами немцев за оказанную евреям помощь.

Не совсем так. Убивать евреев поляки начинают сразу, как только немцы приступают к осуществлению Холокоста, — то есть летом 1941 года. Едвабне, Радзилов, Вонсоч и масса других мест, где совершались массовые убийства еврейских соседей (следствие Института национальной памяти 2002 года открыло два с лишним десятка подобных городков только на территории Белостокского воеводст-ва) — порой, как это было в Вонсоче, еще до прихода немецких войск (!), — это первая половина июля 1941 года. То есть, согласно упоминаемой тобой классификации, это первая фаза Холокоста.

В зачистке гетто — то есть второй фазе Холокоста — принимают участие и играют очень важную и преступную роль различные формирования, состоящие из поляков, — «синяя полиция», Баудинст[223] (рабочие отряды, куда набирали молодежь) или Добровольная пожарная организация — не говоря уже о жителях окрестных населенных пунктов, которые тоже приложили руку к разыскиванию и убийству бежавших евреев и грабили еврейское имущество. А затем наступает третья фаза Холокоста.

Число, обнародованное недавно профессором Яном Грабовским[224] — по всей видимости, местное население убило или обрекло на смерть в оккупированной Польше 200 000 евреев — оценка весьма и весьма осторожная.

Открытие масштабов польского антисемитизма было для тебя шоком?

Я был потрясен. Я происхожу из среды либеральной интеллигенции, к которой относились мои родители, среды, которой не коснулся вирус антисемитизма. Люди, приходившие к нам домой, разговоры, которые я слышал, рассказы об оккупации — с точки зрения моих сегодняшних знаний, словно с другой планеты. Конечно, и в этих рассказах существуют подлецы и шмальцовники, но укрывание евреев во время оккупации в этой среде понималось как нечто естественное и распространенное. Лишь начав профессионально заниматься военным периодом, я открыл, что это лишь крошечный фрагмент общественной реальности. И задумался, как это возможно, что я ничего об этом не знал. Ведь мать, с которой я обсуждал все на свете, находилась в эпицентре подпольной деятельности — вместе со своим первым мужем она работала в Бюро информации и пропаганды АК — и она тоже ничего не знала?

Не хотела знать?

В какой-то степени ответ на этот вопрос, наверное, прост — люди во время оккупации были настолько поглощены своими делами, что видели (и знали) главным образом то, что касалось их непосредственного окружения. Так что, вращаясь среди порядочных людей, они не имели возможности столкнуться с этими преступлениями. Но это мало что объясняет. Поэтому в «Страхе» я посвятил рефлексиям на эту тему целую главу: говоря о иерархичности польского общества, вследствие которой оказалось, что элита, а точнее, интеллигенция не знала и была не в состоянии понять, чтó творилось внизу социальной лестницы в отношениях евреев и крестьян.

Смотри, после келецкого погрома, после краковского погрома 1945 года лучшая часть польской интеллигенции — Ежи Анджеевский[225], Казимеж Выка[226], Станислав Оссовский[227] — пишут об этом так, словно это был гром с ясного неба, что-то невообразимое. Их реакция напоминает мою, но ведь они только что пережили войну и пережили ее на территории Польши. Они тоже не понимают, как в этой стране можно продолжать быть антисемитом, — а это означает, что они не знают, чтó произошло во время оккупации.

Выка написал блестящую книгу «Жизнь понарошку», где использовал такую метафору: с вырванного у трупа золотого зуба невозможно смыть кровь. Другими словами, он чувствовал, что нравственная проблема — то, что поляки заняли освобожденное евреями место, — навсегда останется открытой. Но Выка еще не знал, что место это поляки заняли не просто так, они сами поспособствовали тому, чтобы изгнать оттуда польских евреев.

Это тоже знания, которые еще только предстояло получить. Еще Блоньский, спустя сорок лет после книги Выки, в эссе «Бедные поляки смотрят на гетто» — тексте, который считается началом критического взгляда на польско-еврейские отношения во время войны, — писал, что Бог остановил нашу руку, не дал совершить преступление. Конечно, в локальных сообществах знание о соучастии в преступлении присутствовало — как, например, в Едвабне, — но за пределами таких сообществ это знание остается невостребованным.

Почему?

При всей открытости моей матери, при всей откровенности разговоров с ней, нужно было быть действительно слепым, чтобы не понять: она сознательно что-то от меня скрывает. Она молчала об этом преступлении не потому, что не хотела говорить или пыталась забыть, заглушить в себе какую-то правду, но, скорее всего, потому, что, подобно всей мыслящей польской интеллигенции — Бартошевскому, Липскому, Выке, Анджеевскому или, скажем, Оссовскому, — была не в силах принять ее.

Ты считаешь, что это повлияло на послевоенные погромы?

Послевоенные погромы были продолжением преступлений военного периода.

Если бы в Кельце убили чистокровного поляка…

… то это было бы убийство человека, а во время погромов — убивали евреев.

В «Страхе» я описываю — на основании протоколов следствия — очень выразительную сцену: группа мужчин, среди которых милиционер, ведет троих евреев, в том числе женщину с маленьким ребенком на руках. Они останавливают проезжающий мимо грузовик и просят водителя подбросить их за город, к лесу — мол, «есть одно дельце». А мужик, который видит их первый раз в жизни, говорит: «Пожалуйста, садитесь, поехали».

Все прекрасно знали, о каком «дельце» идет речь. И — ни сомнений, ни угрызений совести. В нормальном мире такой разговор был бы невозможен. В послевоенной Польше — вполне, потому что фигура еврея в общественном сознании подверглась полной дегуманизации. Несмотря на закончившуюся войну, он по-прежнему не был человеком.

В «Страхе» ты упрекаешь церковь, что если бы не ее пассивность по отношению к судьбе евреев, многие