евреев по всему региону. С каждым годом знания об этом процессе углубляются, обогащаются, уточняются. А мы всё не желаем осознавать, не хотим знать, что это было явление массовое, а не единичное, его нельзя воспринимать как отдельный несчастный случай.

«Золотая жатва» касается третьей фазы Холокоста, то есть судьбы тех евреев, которым удалось бежать из гетто, из эшелонов, выбраться из общих могил, где их закопали живьем. Они пытались где-то укрыться. Историки утверждают, что это примерно десять процентов довоенного еврейского населения.

Говоря точнее — десять процентов еврейского населения, которое на момент начала ликвидации гетто было в них заключено. То есть 250 тысяч, из которых конца оккупации дождалось от 40 до 60 тысяч человек. Где остальные? Исчезли?

Часть их умерли от голода, истощения, болезней…

Это правда, точного числа мы не узнаем никогда. Но мы знаем, что немцы в этот период не занимались систематическим отлавливанием евреев, считая, что, в сущности, те уничтожены, — они не преследовали, не прочесывали провинцию, поскольку там все активнее действовало подполье. Евреев приводили поляки или же убивали их собственноручно. И занималось этим местное население, «синяя полиция», деятели антифашистского сопротивления.

В дискуссии, которую вызвала «Золотая жатва», прозвучало число — тысяча поляков, убитых за укрывание и помощь евреям.

Это очередные жертвы немецкого террора, чудовищные. Но если вдуматься, эта тысяча — во всяком случае бóльшая ее часть — вовсе не была обречена на гибель, если бы не доносы соотечественников. Рискнем высказать предположение, что, в сущности, этих поляков, укрывавших евреев и выданных собственными соседями, на самом деле убили сами поляки. Поэтому эта тысяча и те двести тысяч польских евреев, в смерти которых повинны их польские соотечественники, — единый счет.

Праведники были в польском обществе париями, их история, пожалуй, наиболее жестоким образом демонстрирует отношение поляков к евреям во время оккупации. Обнажает ханжество нынешней пропаганды, которая делает Праведников народов мира объектами поклонения, не объясняя, что на самом деле их клеймили, преследовали и уничтожали соотечественники. В этом и заключается лицемерие и особый цинизм использования Праведников как аргумента — мол, в Польше такое поведение было нормой. О манипуляции подобного рода прекрасное эссе «Маркова. Еврейская смерть, польская вина, общий страх» написали профессора Ян Грабовский и Дариуш Либёнка[233] (при поддержке Музея имени семьи Ульм в Марковой).

Почему так происходит, ведь на эту тему созданы десятки книг и фильмов?

Виноваты политики и исторический ревизионизм. Раз директором Института национальной памяти может являться человек, утверждающий, что евреев в Едвабне убили немцы… Неизвестно, кого он больше компрометирует. Самого себя? Партию, которая поддержала его кандидатуру? А может, парламент, который слушает этого человека и доверяет ему руководство организацией, отвечающей за образ Новейшей истории Польши?

Главный упрек, который звучит при обсуждении «Золотой жатвы», — опять-таки отсутствие в твоем труде исторической скрупулезности, а у тебя самого — исторического образования.

Извини, это мы уже обсуждали. Я понимаю, что ты обязана время от времени играть роль адвоката дьявола, но ведь в моих книгах все тщательно документировано. Вопреки всем этим глупостям, этим разговорам, будто Гросс — социолог и не владеет историографическим аппаратом.

Впрочем, мифологизируемый моими оппонентами «историографический аппарат» — если говорить о современной истории — инструментарий не столь уж хитрый. Когда пишешь историю Средневековья или древности, придется учить эзотерические языки, читать написанные весьма специфическим образом источники, понимать, как они создавались. А история ХХ века… Как говорил мне Виктор Эрлих — обаятельный человек и крупный ученый: «Пан Янек, знаете, лучшая методология для гуманитария — быть очень умным…»

Некоторые говорят: Гросса не интересует правда, главная цель его откровений — осудить Польшу и поляков.

Это неправда, хотя, разумеется, я знаю, что так говорят. Мол, историк бы такого не написал. А почему, собственно, не написал бы?

Однажды я прочитал статью о своих книгах, которая мне очень понравилась. Автор утверждал, что мои книги сродни речам. И это очень точно замечено, потому что я, в определенной степени, пишу на слух. Вслух читаю написанное. Много раз повторяю, злюсь, переделываю, пока не нахожу форму, которая хорошо звучит. Впрочем, некоторые фрагменты писались для лекций, которые меня приглашали прочитать. И возможно, в этом заключается секрет воздействия этих книг на читателя. Их легко читать.

Глава XIII. Полонофоб, лишенный ордена

«Когда меня пинает радио Рыдзыка, с меня как с гуся вода, но когда так поступают мои друзья, это причиняет боль»

В сентябре 2015 года ты написал статью «Eastern Eurоpe’s Crisis of Shame»[234]. Она была опубликована немецкой газетой «Вельт» и вызвала скандал в Польше.

Ну вот, и ты тоже хочешь мне врезать этим немецким обухом.

Я написал этот текст по-английски для Project Syndicate[235], каждая газета могла его перепечатать. Его опубликовало около тридцати периодических изданий по всему миру. Коварство внезапно вспыхнувшей в Польше дискуссии заключалось в том, что по-польски никто этот текст не напечатал, а обсуждать — обсуждали. Даже «Газета Выборча», где работают мои друзья, все время обращалась к используемым Качиньским антинемецким клише…

Тебя удивила польская реакция?

Эта дискуссия напоминала коммунистические времена, когда на страницах газеты «Трибуна Люду» обсуждалось «Письмо 34-х». Публика, читавшая «Трибуну», не знала содержания письма, но была проинформирована, что его авторы — предатели. С моим текстом получилось то же самое: мол, Гросс по-немецки публикует в Германии всякие гадости о нашей Отчизне.

Должен признаться, это было ужасно. Впервые с 1968 года я почувствовал, что меня снова выдворяют из Польши. И на сей раз не какая-то совершенно чуждая мне политическая группа, а — в том числе — самые близкие люди.

Александр Смоляр в одном из интервью сказал: «Я возмущен твоими обобщениями, ты не дискутируешь, ты мстишь».

Я не помню конкретно этой формулировки, но слышал, как он выступал по радио у Моники Олейник[236] — видел потом запись в интернете. Начала Олейник словами: «Гросс опозорил себя…» — и пошло-поехало. А Алик — ничего, не встал, не вышел из редакции, не возразил…

Со всех сторон я тогда слышал: «Ты спятил? Снова о евреях? Какое отношение имеют евреи к беженцам? У тебя все мысли об одном».

За несколько месяцев до этого на конференции по случаю столетнего юбилея Яна Карского я прочитал доклад, который затем предложил «Газете Выборчей». Его напечатали с комментарием Адама Михника примерно такого содержания: это вот, мол, мой близкий друг, Янек Гросс, я его очень люблю, но он смотрит на всё «через