Этому барану надо было бы пойти в армию, и там его бы научили, почем фунт лиха, но все бросились ему в ноги, и теперь племянник изображает плейбоя и посылает подальше свою мать, когда она его будит на учебу.

С женой он это не обсуждал, она всегда плакала, когда просила для них, а однажды призналась, что боится.

Если не дашь, то проклянут, наведут порчу или сглазят внучку, С.С. тогда чуть не побил свою дуру, он не терпел мракобесия, но решил не обострять, и давал родне, но все равно они его считали жлобом, обокравшим родину.

После чая с белой черешней и арбуза он встал, раздал всем братьям и сестрам по серьгам, все обрадовались, у всех стало легко на душе после облегчения карманов С.С., но только собака облизала его за кость, брошенную ей в чашку, остальные углубились в приятное занятие пересчета купюр, сравнивая результат с ожиданием.

Он сел в машину и сразу набрал Катю, ему до смерти захотелось услышать ее голос и немедленно увидеть ее, захотелось так сильно, что засосало под ложечкой, он помнил это ощущение, когда мальчиком бежал из школы домой после хоккея и умирал с голоду, и в одежде ел со сковородки макароны, а на полу оставались грязные подтеки от сапог, но ел, ел и ел, а потом, отвалившись от сковородки, пил компот, спасая свой организм от обезвоживания после беготни по морозу с палкой, отдаленно напоминающей клюшку. С.С. скучал по этому голоду, сколько раз, придя в ресторан, он ловил себя на мысли, что не знает, чем еще удивить свой постоянно сытый желудок, чувство голода во всем напрочь пропало, исчезло, а вместе с ним и острота желаний была похоронена в сытой жизни, когда не понимаешь, что съесть, с кем лечь и чем занять голову, которая все уже раскидала по разным кейсам, как теперь стали говорить люди с отсутствующими желаниями.

Катя ответила, ему показалось, что она обрадовалась, он надулся львом, и специальным, бархатным голосом предложил выпить кофе, она не стала говорить, что у нее встречи и ужин в итальянском посольстве, просто согласилась, он растаял, бархат его лопнул, как старая обивка, и он взвизгнул в конце фразы, как Никита Михалков, она согласилась без предварительных условий, сказала, что стирает и убирается, но через час будет как штык, штык нежно воткнулся в мягкое тело С.С. и небольно поранил его в душу, такой сладкий мазохизм ему нравился.

Он приехал чуть раньше, сел за стол в дальнем углу, он безошибочно выбирал столы в ресторанах, это всегда были суперзарезевированные столы, на них пожизненно стояли таблички, часто это были столы хозяина или акционеров, и его всегда это удивляло.

Почему самые лучшие столы занимают хозяева, такая тупость была только в России, но он знал пару приемов, когда самые последние твари из хостесс подчинялись ему, он знал слова, и у него всегда в кармане была пара бумажек, которые ломали принципы заведения.

Стол был отличным, вдали от остальных, с отличным обзором и защищенной спиной, и всегда лицом ко входу, этому его научил один бандит, с которым он дружил по производственной необходимости, — его, правда, потом убили, не в ресторане, а в собственной постели, где он лежал без трусов с пятью пулями в сильном теле, — это С.С. потом увидел в новостях и не пожалел его, око за око, зуб за зуб, тот парень сам заработал такой финал.

Она пришла, и безошибочно пришла к нему за стол, у нее тоже, видимо, был навигатор на лучшие места, выглядела она замечательно, как студентка с лекции, сейчас и правда не поймешь, кому двадцать пять, а кому пятьдесят, ее тридцать днем были похожи на двадцать, и она была невыразимо хороша. С.С. подобрал живот и встал навстречу.

Они сели, подскочил липкий халдей, то ли мальчик, то ли девочка, — он еще издалека смониторил эту парочку и понял: тут может обломиться.

Эта новая порода халдеев выпестовалась недавно, они не официанты, они из других, они могут только облизывать и разводить на дорогое вино, у них нет достоинства французов, которые выглядят в своих смокингах как потомки обедневшего дворянства, у них нет изящества седых сеньоров в ресторанах на виа Венето, которые так подают, что хочется встать и уступить им место, глядя на их поступь и горделивую осанку.

Наши шустрят, а не подают, наши лицемерно лебезят, и до сих пор есть опасность, что они могут плюнуть вам в фуа-гра, и еще они бесстыдно ждут чаевые, намекая на свои титанические усилия.

Вот такой фрукт подлетел к столу и присел бабочкой, как во «Фрайдисе».

— Ты встань, милый, мы не дети, слушай. — С.С. быстро сделал заказ и сказал в конце «липкому», чтобы старался, возможны чаевые. И малый понял и мухой полетел к бару, на его черном переднике сзади висел скрипичный ключ, вместо булавки-застежки. С.С. хотел объяснить ему, что значит на теле мужчины такой знак, но не стал, в стране наступила толерантность, и теперь каждый дрочит как хочет.

Скоро халдей все принес, а потом сказал: «У нас акция «Подвешенный кофе». Вы, наверно, знаете, помогаем малоимущим, сколько чашек включить в ваш счет?»

С.С. занимался благотворительностью в банке и знал об этом и согласился на две чашки, пусть кто-то порадуется за мой счет, и вспомнил свой обед на даче, где его родственники неплохо его подвесили на бабки.

Он только открыл рот, чтобы выпить за Катю, и увидел входящего в зал мужика, потрепанного, в лоснящихся от старости штанах, они не виделись двадцать лет, но он его узнал.

Это был его однокашник по студенческой поре, они не дружили, С.С. ни с кем не дружил взасос, он в детства обжегся с одним мальчиком в пятом классе.

С.С. бегал за ним, заглядывал ему в глаза, старался собой заинтересовать его, он даже отдал ему тогда коллекцию марок колоний.

Якобы друг принимал от него самое дорогое, как подачки, а после каникул, в шестом, пришел к ним в класс новый мальчик, его папа мог доставать любые марки и книги, и С.С. дана была отставка, и его бывший друг пересел на другую парту, и они оба смотрели на С.С. как на дурачка, и смеялись над его ушами, походкой, а на переменах глумились над ним, как говорят сейчас молодые люди с неразвитой душой.

Вот с тех пор С.С. замкнул свое сердце для дружб ненужных и никогда больше к себе никого не подпускал, обходился собственными силами, он знал, что его проблемы — его личное дело и рассчитывать можно только на собственные силы.

Он всегда умел общаться с людьми, производить впечатление, наводить мосты, ему поверяли чужие тайны, хотя он этого не любил. Чужие тайны, чужие неприятности его раздражали, ему было проще пожалеть тетку в телевизоре, которую обокрали, поплакать о ребенке, у которого нет ботинок, и только семья была его страхом и болью, он не любил чужих детей, он не мог ими восхищаться, он своими не восторгался, у него был просто животный страх, но только за своих, и женщин он жалел и сочувствовал, пока любил, а когда уставал и любовь испарялась, как вода на горячей плите, он уже их не видел, он раздражался их страхами и болезнями, с любовью уходило все: и жалость, и нежность.

Однокашник тяжело сел за стол, его посадили за фикус, чтобы он не отсвечивал своей бедностью и непотребным видом, ему принесли чашку кофе, но по нему было видно, что он желает чего покрепче.