им лучшие альтернативы. Культурная мудрость и традиция почитались, потому что помогали выжить, а поскольку мало кто понимал, как именно они способствуют благополучию, в эволюционном отношении было рискованно сомневаться в их весомости. В связи с этим большинство человеческих обществ в истории противилось быстрым культурным переменам наподобие тех, что неизменно сопровождают технический, философский и научный прогресс. Напротив, культуры часто подчеркивали мудрость древних предков, почитая далекое прошлое со смесью ностальгии и идеализма. Так, ортодоксальный иудаизм по-прежнему придерживается веры в “спуск поколений” – убеждения, что прошлые поколения были мудрее и ближе к Богу и что едва ли что-то может сравниться с глубокими и аргументированными толкованиями Библии еврейскими мудрецами, жившими тысячу лет назад.

Однако в определенный момент технический прогресс набрал такую скорость, что преимущества консерватизма стали меркнуть и преклонение перед древней мудростью начало постепенно угасать. Популярный памфлет “Битва книг”, опубликованный англо-ирландским писателем Джонатаном Свифтом в 1704 году, содержит особенно яркое описание духа времени: в нем новые и старые книги в библиотеке оживают и вступают в драку. Битва книг была метафорой противоборства, которое началось с появлением гуманизма в эпоху Возрождения, набрало силу в XVII веке и принялось сотрясать Европейский континент. С одной стороны, были “новые”, которые утверждали, что вполне возможно пойти дальше древнегреческих и древнеримских мыслителей. С другой – консервативно настроенные “древние”, полагавшие, что древние мыслители были гораздо мудрее и осведомленнее современных философов и ученых, главной целью которых должно стать спасение, воссоздание древнего знания и подражание ему.

Эти дебаты ознаменовали наступление уникального исторического момента: впервые прогрессивные философы стали одерживать верх над своими противниками. В эссе 1784 года “Что такое Просвещение?” Иммануил Кант писал:

Просвещение – это выход человека из состояния своего несовершеннолетия, в котором он находится по собственной вине. Несовершеннолетие есть неспособность пользоваться своим рассудком без руководства со стороны кого-то другого. Несовершеннолетие по собственной вине – это такое, причина которого заключается не в недостатке рассудка, а в недостатке решимости и мужества пользоваться им без руководства со стороны кого-то другого. Sapere aude! – имей мужество пользоваться собственным умом! – таков, следовательно, девиз Просвещения[242].

Просвещение стало обращенным к людям призывом доверять себе и иметь смелость отвергать устаревшие культурные традиции. Оно стимулировало развитие более скептического, эмпирического и гибкого подхода к миру в надежде в сжатые сроки создать новую культуру, основанную не на вере в традиции прошлого, а на убеждении, что лучший мир можно построить с помощью научного, технического и институционального прогресса. Такое мировоззрение, подходящее для быстрого приспособления к меняющейся среде, не так давно с подачи экономического историка Джоэла Мокира стало называться культурой роста[243].

По мере того как техническое и социальные перемены решительно нарастали, индивиды и общества, принимавшие новые идеалы, преуспевали. Произошел радикальный сдвиг парадигмы относительно прошлых периодов, когда темп прогресса был ниже, а идеалы Просвещения считались менее желательными, чем преклонение перед мудростью древних и соблюдение традиций.

Тем не менее природа и цель культуры заключаются в том, чтобы сохранять и помнить, а не отвергать прошлое и приветствовать перемены, и эта внутренняя устойчивость означает, что для большинства сообществ быстрая трансформация была либо сложной, либо невозможной.

Культурная инерция

Согласно гипотезе экономного генотипа эволюционная адаптация позволяла людям выживать в периоды продовольственного дефицита за счет накопления запасов жира. В современных обществах с изобилием еды эта же адаптация, наоборот, сыграла ключевую роль в мировой эпидемии ожирения и стала одной из главных причин заболеваемости и смертности[244]. Сохранение характеристики, которая ставит человека в неблагоприятное положение в современном мире, говорит о том, что биологические особенности эволюционируют медленнее, чем среда обитания человека.

Культурные характеристики, конечно, отличаются от биологических. Они передаются не вертикально от поколения к поколению, как это происходит в случае с генами, а горизонтально среди сверстников. Такая социальная передача происходит посредством обучения, подражания, образования и запретов, а это значит, что культурные характеристики могут эволюционировать гораздо быстрее, чем наш геном. Тем не менее культурные характеристики эволюционировали медленнее, чем условия жизни, и в отличие от институциональных особенностей они редко переживают быструю трансформацию даже в условиях серьезных изменений окружающей среды.

Примером влияния культурной инерции на экономическое развитие могут служить разные траектории развития Северной и Южной Италии. С 1871 года Италия – унитарная республика, управляемая одной группой политических, правовых и экономических институтов. На Апеннинском полуострове, в отличие от Корейского, нет государственной границы, отделяющей северную часть от южной, и все же уровень экономического развития двух итальянских регионов значительно различается: в большом числе районов юга доход на душу населения составляет лишь две трети от уровня зажиточного севера.

В 1958 году американский политолог Эдвард Бэнфилд высказал важную идею, что более низкий уровень благосостояния Южной Италии объясняется более крепкими семейными связями[245]. Ученый утверждал, что более крепкие семейные связи уменьшают доверие за пределами родственной группы, ослабляют кооперацию в стремлении к общим целям социума и тем самым снижают уровень экономического благополучия в регионе. Аналогичным образом более крепкие узы нуклеарной семьи, как правило, отрицательно сказываются на уровне доверия в обществе, участии в политической жизни, положении женщин на рынке труда и географической мобильности[246]. Удостоенный Нобелевской премии американский экономист Кеннет Эрроу отмечал, что, поскольку заключение коммерческих сделок часто основано на доверии, его отсутствие вредит развитию торговли, а низкий уровень доверия, возможно, объясняет, почему юг Италии менее экономически развит, чем север[247].

Но откуда взялась эта разница в уровне доверия и крепости семейных уз? Почти через тридцать лет после выхода исследования Бэнфилда американский политолог Роберт Патнэм опубликовал не менее значимую работу, в которой объяснил эти загадочные различия в развитии. Тысячу лет назад Южной Италией управляли нормандские короли, которые установили в регионе феодальный строй, в то время как северные города получили относительную свободу, сбросив гнет Священной Римской империи, и могли развивать более демократические институты[248]. В связи с этим жители Северной Италии исторически активно участвовали в политике, вносили свой вклад в общественные дела и учились доверять окружающим, а жители Южной Италии привыкли не иметь голоса в иерархической политической системе. Таким образом, согласно Патнэму, на севере Италии возникла культура, стимулирующая демократию, а крупные районы юга захватили мафиозные кланы и взяли под контроль институты, сохранившиеся со времен феодализма.

Патнэм утверждал, что огромную роль в становлении демократии играет социальный капитал, то есть совокупность культурных характеристик, стимулирующих доверие и гражданское участие в политике. Факты подтверждают его гипотезу. Современным жителям итальянских городов, получивших независимость в относительно раннем Средневековье, свойственны более высокая приверженность демократическим и гражданским нормам, а также более высокий уровень доверия и