— Даа… — протянул сторож. — Ты вот что… Пригляди за ним покамест, а я пойду неотложку вызову да в милицию позвоню. У меня тама в будке илифон имеется.

Мария, прижимая ко рту и носу платок, стянутый с головы, кивнула.

Сторож ушел. Редкое хриплое, надрывное дыхание висельника стало казаться громче. Она все чаще и чаще косилась на него, рассматривая исподтишка. Лицо его постепенно все больше багровело, становилось одутловатым. На коже явственно проступили полопавшиеся сосудики. На губах появилась розовая пена, все больше наполнявшая рот. Побоявшись, что мужчина снова начнет задыхаться, захлебнувшись, она подползла к нему и повернула его набок. Изо рта потянулась струйка кровавой слюны, но дышать он стал как будто легче.

Теперь Мария откровенно разглядывала его. И приходила в ужас, примеряя его образ на себя. А ведь она тоже хотела… того… Устала она от этой поганой жизни, как та савраска. Сил терпеть больше не было. И от сына своего непутевого устала, от его выходок, от его долгов, от вечного безденежья… А Валерка тянет и тянет деньгу с нее, последние копейки отбирает. С прошлой выплаты так вовсе карточки отобрал, избил ее, спасибо хоть не по лицу, деньги все до копейки выгреб и неделю где-то пропадал, с дружками своими непутевыми гужевал. А она голодная сидела, пока со второй работы заработанное не выплатили. Хорошо хоть, в столовой, где прибиралась, ей объедки брать позволяют. Да тока вот что там тех объедков? И кошку не накормить…

Да и из дома он все уж, почитай, вынес. Сервиз даже, тот, что ей Васенька дарил, когда ей тридцать лет сполнилось, на юбилей, значит — и тот, паршивец, куда-то снес… А уж как она его берегла! Всю войну он у ней пролежал в ящике с соломой, тряпками обмотанный, чтоб не побился ненароком. И не продала его, даж когда совсем плохо было. Так с Валерочкой перебились, перебедовали, но памятку от мужа любимого сберегла. А он взял и снес кудай-то… Про Васенькины книги, шторы, одеяла да постельное уж и говорить нечего — все хиной пролетело, все сынок повынес. Квартира уж, почитай, вовсе пустой стоит, ничего не осталось. Это все, конечно, жаль… Но сервиз тот любимый всего жальче. И ничего то больше у нее от Васеньки уж и не осталося…

Вот она и решилась уже совсем. Думала, повесится, снимут ее, будет она лежать бледная, печальная и красивая, совсем как в молодости, когда ее Васенька жив был еще. Вот тогда сынок и одумается, за голову схватится, да поздно уж будет, поздно… Зарыдает, заплачет кровинушка, поймет, что мать-то для него делала… А она покой долгожданный, желанный обретет. Совсем уж она приготовилась повеситься, веревку раздобыла крепкую, трусы новые прикупила, чулки опять же… Не думала она, что вот так вот будет. И будет она висеть синяя да обосранная, с высунутым фиолетовым языком… Ох, срам-то какой перед людями… Стыдоба… Видать, Боженька ей нарочно показал, как это, чтоб одумалась она…

От тяжких раздумий ее отвлекли приближающиеся голоса и торопливые шаги. Приехали милиционеры, и участковый с ними. Висельника окружили, осмотрели, кабинку да возле нее все излазили. К Марии подошли, вопросы задавать принялись, записывать, что она отвечала, стали. А там и доктора с неотложкой прибыли. Мужчину да ее в больницу забрали. А сегодня вот домой отправили. Говорят, выздоровела уж она, работать способная… А то, что нога у ней болит, то мелочи, поболит да пройдет.

— Эй, как там тебя… Ты тама живой аль потонул вовсе, прости Господи? Висельника мне мало, так утопленника еще Бог послал… — забарабанила в кабинку уборщица.

— Живой, теть Маш, куда я денусь? Водичка больно хороша, прохладненькая, вылезать совсем неохота, жарко там, душно… — отозвался Мишка, подскакивая и влезая под душ.

— Ну ты погляди на него! — всплеснула руками женщина. — Вылезать он не хочет! Нашел, где покупаться! А я, значится, дожидаться тута должна, покуда он там не наплескается, бессовестный! А ну вылазь сщаз же, паршивец этакий! — возмутилась она.

— Ой, простите меня, теть Маш! Я ж не специально, забылся просто маленько! Больно тут хорошо… Иду уже! — покорно отозвался Мишка, подпустив в голос виноватые нотки.

— Идет он… А я дожидайся его туточки… Совсем уж обнаглели, никакого спокоя от их нету… — ворчала она, по десятому разу елозя тряпкой перед кабинкой. — Слышь что ль? Вот никакой пользы от тебя нету, окромя вреда! Вот как сщас тряпкой то тебя грязной охолону, небось быстро выскочишь! — повысила она голос, останавливаясь прямо перед кабинкой и упирая руку в бок.

— Я все уже, — широко улыбаясь, Мишка шагнул из кабинки и обнял женщину, громко чмокнув ее в щеку. — Теть Маш, ну прости засранца! А я за то тебя до дома провожу, хочешь? Сумки-то небось тяжелые у тебя? Так я и донести помогу.

— Ступай уже, подлиза, — отпихнула его женщина, улыбнувшись против воли. — Проводит он… Тебя тама девки уж небося заждались…

— А и подождут маленько, никуда не денутся, — спешно одеваясь, отозвался он. — Ну чего, подожду я тебя возле проходной?

— Ой, лис ты рыжий, — уже широко улыбалась женщина. — Ну погодь маленько, я туточки щас домою, да приду тогда уж. Я быстренько! — шустрее заелозив тряпкой, уборщица заторопилась домыть душевую, уже пожалев, что так рано выгнала парня из кабинки. Ну постоял бы еще минуточек десять, покуда домыла бы, тогда тока за ним бы тряпкой махнула, и всего делов. А теперь вот… ну как не дождется? — Быстро я щас…

Дождавшись уборщицу у проходной, Мишка отобрал у нее сумку, второй рукой взял ее под локоток, давая ей возможность опереться на его руку, а себе обеспечивая хороший, надежный контакт, и, узнав, куда они направляются, неспеша пошел в нужном направлении, и медленно, тщательно контролируя поток — грохнуться обессиленным посреди улицы у него не было ни малейшего желания — продолжил начатое, изредка вставляя реплики в монолог трещавшей без устали женщины. К счастью, жила та довольно далеко, и он не торопясь, экономя силы, аккуратно залечивал ее раны и болячки.

Возле дома на потертой щербатой лавочке расположилась троица, состоявшая из тех субъектов, которых и днем старательно обходят стороной. Впрочем, им и сейчас никому не приходило в голову сделать замечание. Двое весело обсуждали улов