кулаки, Петр стоял, нависнув над парнем, лишь последним усилием воли сдерживая себя, чтобы не кинуться на этого дурного щенка, вновь разбередившего ему душу.

Мишка вдруг очень ярко вспомнил, что с ним было тогда, в госпитале, когда он увидел, как погибла Томка. Что он чувствовал… Как винил себя, что притащил ее в дивизию, что его не было рядом, что не смог защитить, сберечь… Его тогда вытянуло понимание, что она жива, и цель… Цель отыскать девчонку, где бы она ни была. Ради нее он учился, ради нее он стремился добиться такой желанной должности. Чтобы разыскать, чтобы видеть ее глаза, слышать ее голос… Томка стала мечтой, стала тем, что заставляло его стремиться к чему-то, чего-то добиваться…

Нашел. И сейчас жил просто по инерции. По инерции ходил на работу, по инерции читал заданное на лето, по инерции ел, спал, двигался. Словно во сне. Случившееся с Петром всколыхнуло его. Но как надолго? И еще… Томка осталась жива. А вдруг и тот, о ком у мужчины плачет душа, тоже выжил? Вот только у него нет Мишкиного дара, и он не может этого понять, почувствовать… Узнать бы…

— В госпитале, очнувшись после ранения, я узнал, что моя… — Мишка чуть замялся, подыскивая определение, — сестренка погибла. Она была вместе со мной, в дивизии. Я ушел на задание, а она осталась. Ее берегли, очень. Но Томка упрямая девочка. Упрямая и бесстрашная… Она не боялась никого и ничего, — тяжело вздохнул парень, не отводя ставшего неимоверно тяжелым взгляда от глаз Петра, краем сознания отмечая, что на лице мужчины промелькнула растерянность. — А семья у меня приемная. Павел Константинович был моим… нашим командиром. Дай руку, — решился Мишка и протянул Петру руку раскрытой ладонью вверх.

— Зачем? — удивился Петр, продолжая сверлить юнца взглядом, в котором, впрочем, уже сквозила изрядная доля растерянности.

— Дай. Посмотреть хочу, — честно ответил парень.

Петр неуверенно, продолжая смотреть в ставшие почти черными глаза, коснулся его руки. Заметив, что взгляд мальчишки остекленел, словно тот внезапно ушел в себя, резко отдернул руку обратно.

— Да пошел ты… Щенок! Ублюдок! Скотина!.. — матерясь и награждая парня «лестными» эпитетами, Петр развернулся и пошагал к больнице. — Вот только появись еще, сученыш паршивый… — бормотал он себе под нос, яростно сжимая кулаки.

— Костик жив… — внезапно донеслось до него тихое. — Твоя мать умерла, верно. Жена тоже. Дочери и старший сын, Алёша… Их больше нет. А Костик жив, — словно врезавшись в стену, Петр, замерев, вслушивался в тихие, однако хорошо различимые слова, летевшие ему в спину.

Медленно развернувшись, точно все его тело вмиг одеревенело и совершенно не желало подчиняться хозяину, Петр уставился на все также сидевшего на лавке пацана.

— Откуда… — прохрипел он вмиг пересохшим горлом.

— Откуда знаю? — повернул к нему голову парень, подняв тяжелый взгляд. — Дар у меня. А дальше не важно. И не интересно, — чуть задумавшись, добавил он.

Петр в несколько шагов рывком преодолел разделявшее их расстояние и схватил этого… щенка… за грудки.

— Врешь, сука… — в ярости прошипел он, брызгая слюной на лицо парню. — Удушу, мразь…

— Твою жену звали Олесей. Ты звал Лесенькой. Голос у нее был красивый. Любил ты, как пела она, и часто вечерами, когда Олеся укладывала детей, садился возле ее ног и слушал, как она поет им, — ровно, словно и не висел в руках обезумевшего мужчины, проговорил Мишка. — Отец твой умер в апреле сорок первого, до войны еще. Застудился. Неделю лежал. И угас, словно свечка. А Костю ты сам принял. Роды быстрыми были. И покуда мать за повитухой бегала, ты в бане с женой был. Повитуха уже пришла, руки мыла, а ребенок рождался… Ты оттолкнул полезшую было бабку, и в тот же миг принял сына на руки, — улыбнулся парень одному из счастливейших и тщательно хранимых воспоминаний мужчины. — Ты тогда здорово перепугался, — хмыкнул он и взглянул светлеющими, уже обычными серыми глазами на Петра.

— Но как… Откуда… — выпуская Мишкину рубашку из ослабевших рук, растерянно прошептал он. — Кто?.. — снова внезапно зверея, вновь нагнулся он над парнем, упираясь руками в спинку лавки.

— А ты сам как думаешь? — снова усмехнулся Мишка. — Ну кто мне мог об этом рассказать? Кроме тебя некому.

Петр, посверлив парня бешеным взглядом еще пару минут, тяжело перевалился через него и плюхнулся на лавку рядом. Обхватив голову руками, закачался из стороны в сторону.

— На гордом на утесе

Зеленая трава.

Стояла там девица.

Жива или мертва?

Внизу под нею речка

Глубокая текла

И белая кувшинка

В той реченьке цвела

В той реченьке цвела.

Прозрачные слезинки

Из девичьих очей:

Кувшиночка, кувшинка,

Ответь ты мне скорей:

Как дальше жить на свете

Среди родных людей,

коль парень надругался

Над чистотой моей?

Над чистотой моей…

Но белая кувшинка

Не может ей помочь…

А над крутым утесом

Уже спустилась ночь.

В деревне переливы

Исполнил гармонист,

А девица со стоном

Упала камнем вниз.

Упала камнем вниз.

— Певец из меня… Ну что ты смотришь? Не умею я как Олеся… — хмыкнул Мишка, взглянув на уставившегося на него мужчину.

— Откуда… Откуда ты знаешь, что она пела? — багровея на глазах и крепко сжимая кулаки, выдавил из себя Петр.

— А откуда я узнал, что ты принял сына при родах, у тебя вопроса не возникает? — хмыкнул Мишка. — Об этом ведь даже Олеся не знала. Не помнила в горячке. Дальше-то повитуха действовала. А ты Костика из рук выпустить боялся. Так и стоял столбом с ним на руках, покуда бабка на тебя не наорала и таз с водой не подсунула, чтоб младенчика обмыть да запеленать. И сам обмыл, и замотал сам кое-как в пеленки, ей не доверяя.

— Бабка?.. — растерянно пробормотал мужчина, ища логическое объяснение словам юнца.

— Петр, очнись! Что мне еще сказать тебе нужно? Сказать, где ты жену в первый раз любил? — разозлился уже и Мишка. — Или то, что за тебя ее отдали потому, что Алешу уже под сердцем носила? А в мужья ей прочили городского, того, из правления, что к председателю то и дело катался. Что смотришь? Про венок из листьев осенних и рябины, над которым она хихикала и, насмеявшись вдоволь,