справляются! И неплохо справляются! А он… Он разучился просто общаться с людьми… Без своего дара он беспомощен как младенец. И это плохо. Очень плохо! Неужели то, что в него вселилось, постепенно убивает, съедает в нем все человеческое, заменяя на чужие мысли, чужие эмоции, чужие желания… Вот стоит он сейчас перед человеком, который каким-то чудом остался для него загадкой, и совершенно не знает, как с ним разговаривать!

Мишка мысленно схватился за голову. Не первый раз уже он задавался вопросом, в кого он превращается. Но никогда прежде этот вопрос не вставал с таким пониманием собственной ущербности. Ведь по сути он не только не развивается, он деградирует! Слишком он привык полагаться на свой дар. И сейчас совершенно не понимал, чьи знания оставались у него в голове — его собственные, приобретенные, или учителей, которых он касался? И хотя Мишка честно пытался учиться, но… Знания-то он уже получил ранее! И была ли его так называемая учеба действительно его заслугой или даже это было самообманом? Он не знал, равно как не знал и способа это выяснить…

Беда была в том, что Мишка уже не особо понимал, где его настоящие чувства и желания, а где навязанные чужим опытом, чужим пониманием жизни, чужими радостями и горестями. Да, он не мог не получать чужой опыт, равно как не мог не получать и чужие мысли, и чужие эмоции. И принимая для себя какое-то решение, он всегда принимал его, опираясь и на чужой опыт в том числе! Так чью жизнь он сейчас проживал?

Мишка в глубочайшей задумчивости опустился на койку Петра и обхватил голову руками. Внезапно пришедшее понимание совершенно выбило его из колеи. Он не желал быть марионеткой неизвестного… даже не существа! Чего-то непонятного, необъятного, и от чего он, к сожалению, не мог избавиться. А если уж быть до конца честным, уже и не хотел. Он уже совершенно забыл, как это — жить без дара. И сможет ли он заново научиться жить без него? Сейчас, как показала практика, он даже с Петром поговорить не в состоянии!

Парень, на миг представив себе, что он будет чувствовать, если все его возможности вдруг пропадут, содрогнулся.

— Чего тебе от меня надо? — раздался тихий хриплый голос. — Жизни учить пришел?

Мишка от неожиданности вздрогнул и выпрямился. Петр лежал в той же позе. Лица его видно не было, и сориентироваться хотя бы по выражению глаз было невозможно — он их попросту не видел.

— Это мне у тебя учиться надо. Мал я еще тебя учить, — усмехнулся Мишка. — А пришел, потому как вернулся вот и узнал, что ты в больнице. Работаем вместе, учил ты меня, а я даже навестить не зашел? Нехорошо как-то получается…

— А почему я здесь, тоже узнал? — донесся мрачный голос от стены.

— Нет, — соврал парень. — Захочешь — сам скажешь, нет — твое право. Но если нужно чего, ты говори, я принесу, — ровным голосом продолжил он.

— Повеситься не дали, так может, застрелиться выйдет? — после паузы медленно, словно раздумывая, тихо, на грани слышимости, пробурчал Петр. — Пистолет принеси, — уже громче и гораздо увереннее.

— Пистолет, говоришь… — задумчиво протянул Мишка. — А пойдем-ка выйдем, прогуляемся немного. Погода нынче уж больно хороша, чего в душной палате-то сидеть?

Петр повернулся и долгим внимательным взглядом посмотрел на Мишку. Подумав, кивнул. Парень поднялся с койки и протянул Петру протез. Тот, бросив хмурый взгляд, протез нехотя взял.

Наконец, вышли из палаты. Руки, протянутой Мишкой, Петр не принял. Так, пошатываясь, и ковылял самостоятельно. Добравшись до лавочки, тяжело на нее опустился.

— Принесешь? — окинул он Мишку исподлобья тяжелым взглядом.

— Принесу, — кивнул парень, серьезно глядя в ответ. — Если сможешь убедить меня, что это единственный выход. На войне чего на пули не полез? И винтовка у тебя была, или автомат, не знаю. Чего ж не воспользовался? — с кривой усмешкой поинтересовался он.

— Домой рвался, — зло, сквозь зубы процедил Петр. — Что ты ко мне в душу лезешь, твою мать? Какое твое собачье дело? — психанул он.

— Да уж есть дело. Коли я тебе пистолет доставать стану, так хочу хотя бы знать, за что на лагеря подписываюсь, — хмыкнул Мишка. — Так скажешь, али как?

До сих пор отечное лицо Петра скривилось. Выматерившись, он отвернулся.

Мишка, упершись локтями в колени, молчал. Петр, посидев в гнетущей тишине еще минут десять, зло поднялся и резкими, дергаными шагами направился к больнице. Поднявшись на ступеньки, взялся за ручку двери и оглянулся на Мишку. Парень сидел в той же позе. Постояв, мужчина сплюнул себе под ноги и, сгорбившись, тяжело поплелся обратно.

— Да какого хрена! — зло выплюнул он, нависая над Мишкой. — Ты щенок еще неразумный! И жизни не видел нихрена! А ко мне вот… — он нервно стукнул себя кулаком в грудь, тут же сгребая рубашку в кулак, и, не в силах справиться с рвущимися наружу эмоциями, рванул ее так, что ткань, не выдержав, с треском разошлась, а на землю посыпались пуговицы, — в душу лезешь! Чего тебе надо, твою мать?

— Понять хочу, — поднял на него парень спокойные, но потемневшие глаза. — И я тоже на фронте кое-что видел. Только вот стреляться пока не собираюсь. Да и ты два года после войны как-то прожил, не застрелился. И ранение не в сорок пятом получил, а значит, в тылу побольше, чем два года уже. Чего думал-то так долго? — Мишка внимательно следил за сменой эмоций на лице Петра. Видел, как разжалась рука, выпуская повисший клочок ткани, как задергалась в нервном тике щека, как рваное, частое дыхание становилось тише…

— Думал, что смогу жить… Что со временем пройдет, забудется… — как-то обреченно произнес он. — Не выходит. Не могу я забыть! Не могу, понимаешь ты? Нет? — резко перешел он на крик, снова в ярости нависая над Мишкой. — Нет мне жизни без них, понимаешь ты? Закрываю глаза — и снова вижу их, всех шестерых, довольных, счастливых! И понимаю, что нет их больше! И не будет уже никогда! Знаешь, каково это: закрыл глаза — живые, открыл — мертвые! А у тебя даже могилки нет, чтобы прийти к ним! Понимаешь? — задыхаясь от душившей его ярости и все крепче и крепче сжимая