необразованная женщина, люблю я тебя и очень, но матери у меня нет…».[381] В результате отношения с матерью переживаются Крымским не как травма утраты (как в структуре меланхолического субъекта, описанного 3. Фрейдом и Дж. Батлер), а как травма нехватки (конституирующая субъектов желания, описанных Александром Кожевом в его знаменитой интерпретации гегелевского самосознания как желания). Экзистенциальные переживания субъектов желания, как показывает Кожев, действительно предельно мучительны – не в меньшей степени, чем экзистенциальные переживания хайдеггеровских субъектов заботы и вины. Однако принципиальное отличие кожевских экзистенциалов от хайдеггеровских заключается в том, что они не маркированы переживаниями вины, но только – неутолимым чувством нехватки как нехватки признания. Крымского, как и его героев, по словам С. Павлычко, «мучат разнообразные, происходящие от политических размышлений чувства: отчаяние, злость, безнадежность, муки сомнения от собственной бездеятельности».[382] В то же время даже в связи с политической ситуацией – например тоталитарным «совком» или тоталитарным империализмом – Крымский и его герои никогда не испытывают хайдеггеровских чувства вины, мук совести, раскаяния, а напротив, испытывают чувство собственного превосходства (в качестве неврастеника) как 1) над «некультурными» простонародными украинцами (собственной матерью), так и 2) над дикими восточными народами, которых Крымский изучает в качестве востоковеда, и чему С. Павлычко дает прогрессивную постмодернистскую, на ее взгляд, маркировку «ориентализма». Но разве расистское отношение Крымского к восточным культурам, которое С. Павлычко вынужденно, под механическим влиянием западных концепций определяет как прогрессивный ориентализм, является «прогрессивным» и «демократическим»?

Одного катастрофически не хватает заслуженному академику Крымскому – всенародного публичного признания. Именно поэтому он сентиментально плачет, когда или читает положительный отзыв на свою статью («однажды, прочитав позитивный отзыв на свою научную работу, он не смог сдержать нервного приступа»[383]), или в первые годы ненавистной советской власти обнаруживает листовки с собственным портретом («…Я случайно увидел в продаже листовки с моим портретом,… купил одну и, севши в вагон, расплакался»), при этом забыв почему-то весь свой высокий невроз национализма. Именно за известное в философии кожевско-гегелевское признание академик Крымский наравне с персонажами гегелевской диалектики раба и господина готов вести битву не на жизнь, а на смерть – как не на жизнь, а на смерть сражался он со своим главным соперником в украинской Академии наук Михаилом Грушевским: пока их одного за другим не арестовало ГПУ. Парадоксальным политическим фактом при этом оказывается тот удивительный факт, что классический героический идеальный украинский националист, более того – националист в прогрессивном виде psychopatia nationalis, в интересах собственной борьбы за общественное всенародное признание формулирует, что он, как оказывается, давно уже – «убежденный коммунист».[384] «Сегодня в протоколе, – записал шокированный заявлением Крымского его ближайший соратник по Академии наук Сергей Ефремов, – Крымский записал свое заявление, что он уже давно – коммунист. Не пойму, зачем ему это понадобилось…».[385]

Таким образом, проведенный С. Павлычко с целью «поднятия» идеологии националистического феминизма на примере жизни и деятельности мужских субъектов психоанализ перверсивных модернистских отношений Крымского с матерью, с близкими и коллегами, а также его публичные практики перверсивного желания/сексуальности и «ориентализма» (как перверсивного желания, в рамках Академии наук ставшего из «маргинального» – «центральным») демонстрирует, что желание в структуре субъективности Крымского функционирует не как семейно-эдипальное, а, скорее, как до- или антиэдипальное, которое в современной философской литературе описывается не в терминах классического фрейдовского невроза, а в терминах делезовской логики становления, констатирующей парадоксальные ассамбляжи, когда «одна часть машины захватывает в свой код фрагмент кода другой машины» типа знаменитого шизоассамбляжа «оса-орхидея» в Анти-Эдипе, который в случае Крымского проявляется как поистине новый революционный шизоассамбляж – «националист-коммунист». Именно им был шокирован традиционный украинский ученый-националист Сергей Ефремов, ретроградно мыслящий в терминах бинарной логики «мы-они» классического национализма и не способный мыслить в терминах постмодернистской логики смысла, так результативно продлившей жизнь Крымского в условиях ненавистной советской власти.

Но даже если бы С. Павлычко удалось доказать, что Крымский- идеальный националистический субъект желания в лакановско-кожевском смысле, т.е. субъект, заключенный в экзистенциальный тупик гегелевско-кожевской диалектики раба и господина, значило бы это соответствие западной теории постколониализма, ориентированной на преодоление диалектики раба и господина? Не говоря при этом о том деликатном аргументе, что вряд ли апелляция «в пользу феминизма» к мужскому национальному субъекту соответствует феминистской концепции женской субъективности, предполагающей критику лакановской модели (женского) невроза и (женской) сексуальности?

Как альтернатива агрессии обсессивного невроза нехватки в украинской феминисткой критике, очень своевременно осуществляется установка на выделение формы сугубо женского, фемининного невроза – меланхолии с надеждой на то, что он может и не быть таким брутальным, как psychopatia nationalis: с одной стороны, чтобы он в рамках политкорректности не содержал скрытой агрессии, но в то же время сохранял характеристики невроза как формы высокой культуры – «модернизма, декаданса и ницшеанства». Именно эту назревшую в политическом смысле литературоведческую стратегию по аналогиям с прогрессивным западным постмодернизмом и его постмодернистским жаргоном реализует в своих работах Т. Гундорова, выделяя для этого особую высокую конструкцию украинской femina melancholica (в отличие от грубого понятия украинской femina postsovietica, использованного когда-то авторами ХЦГИ для описания практик политической субъ-ективизации в советской и постсоветской Украине). Идеальной националистической femina melancholica оказывается наконец-то не мужчина (Крымский), а женщина – вновь украинская классик Ольга Кобылянская (1863-1942), обладающая теперь уже совсем другими характеристиками и как женщина, и как писательница. В отличие от поддерживаемых С. Павлычко модернистских стратегий духовного аристократизма как воинственно-маскулинных, ассоциирующихся с ницшеанством и дионисийским началом, характеристиками которого являются «волюнтаризм и даже брутальность»,[386]femina melancholica, по лояльно-политической академической мысли Т. Гундоровой, – это воплощение аполлонического начала в культуре украинского модернизма, которое реализуется не в жестокой маскулинистской брутальности, а в идеалах женской духовной эмансипации и платонической женской дружбе-коммуникации (как у О. Кобылянской и Леси Украинки – в отличие от приписываемого им С. Павлычко физиологического лесбийства),[387]и которое развивает эту «гендерную утопию» как «фемининную» версию украинского национализма, ориентированную на «меланхолию высокой модернистской культуры» в отличие от его маскулинной («донцовско-вестнической») версии, ориентированной на «эротический витализм воинов-завоевателей, а также на покорение феминизированной (меланхолической) украинской литературы».[388]

Вместо буквальной биологической женской телесности, которую продвигает дионисийский-маскулинный модернизм-национализм (женская истерия как выражение биологической сексуальности и биологического материнства),[389]femina melancholica в политически нейтральной концепции Т. Гундоровой реализует сублимированную женскую телесность, репрезентированную в культуре, то есть в текстах: перверсивная сексуальность на уровне текстов – сублимированная истерия, женское текстуальное, а не реальное безумие и т.д. Все эти многочисленные формы женской телесности и перверсивной сексуальности Т. Гундорова находит в текстах Ольги Кобылянской, которые традиционно