в настоящее время в украинской литературе и литературной критике в целом отмечается отход от феминизма. Не говоря о стремящейся всеми силами войти в украинский политический истеблишмент О. Забужко, даже альтернативная и маргинальная Н. Зборовская, которая первоначально являлась восторженным адептом феминизма в Украине в книге Феминистические размышления (1999), в своей последней книге Код украинской литературы. Проект психоистории новейшей украинской литературы (2006) квалифицирует его как «сестроубийство» (правда, со ссылкой на О. Забужко) и включает феминизм в ряд провокативных дискурсов, также представляющий основную угрозу украинскому аристократическому психотипу – наряду с американскими мульти-культурализмом и постмодернизмом, а также и с российским империализмом в любых его ипостасях.[431]

Эту общую ситуацию гендерной тревоги в украинской националистической феминистской критике можно проинтерпретировать в терминах Ренаты Салецл. Она называет современную эпоху «эпохой беспокойства», особенностью которой является не известная в философии экзистенциальная тревога (trouble) (описанная Ж.-П.Сартром в «Бытии и ничто» и проанализированная Дж. Батлер применительно к политикам гендерной идентификации), а неэкзистенциальное беспокойство (anxiety), которое возникает не как следствие нехватки в структуре субъекта в результате его отношения к Другому, а как следствие нехватки в Другом. Или, как пишет Салецл, «источником беспокойства для субъекта выступает не нехватка, а скорее отсутствие нехватки, т.е. сам факт, что там, где предполагается, что должна быть нехватка, наличествует некоторый объект».[432] Беспокойство как нехватка Другого («нехватка нехватки») как раз и выражается как банальная паранойя или страх внутренней угрозы, когда объект становится угрожающим – преследующим объектом мании преследования.[433]

Возможно, в Украине на смену гендерной тревоге (когда так называемую тревогу вызывала объективная слабость украинского феминизма, отсутствие феминистских традиций и наличие жестокой патриархатной националистической репрессии) действительно приходит гендерное беспокойство, чья инновационная стратегия состоит, с одной стороны, 1) в признании факта феминизма в Украине с «времен оных» но, с другой стороны, 2) в факте отторжения феминизма как внутри националистической украинской феминистской критики, так и среди молодого поколения украинских интеллектуалок? В этом контексте, возможно, надо отказаться наконец от нерефлексивного «состояния постколониальности» в пользу сознательных стратегий постколониализма – в том числе дискурсов само-пародии, постколониальной сатиры (С. Рушди) и дискурс-анализа колониальной травмы, включающего в том числе и такие болезненные процедуры, как признание «участия в терроре и в ошибках своего собственного прошлого»?..[434]

Глава 7.

Наслаждение быть украинцем: украинская маскулинность в майданных революциях *

Постмодернизм как логика новой посттравматической украинской национальной идентичности

После распада СССР и возникновения украинской государственной независимости в украинской культуре/власти актуальным- по аналогии с другими постсоветскими национальными государствами – ставится, как известно, вопрос о необходимости «возрождения» подлинной, аутентичной, самодостаточной и независимой (украинской) национальной идентичности, способной преодолеть комплекс «меньшезначимости» по отношению к «бывшей советской империи» и соответствовать тем самым новым актуальным запросам нового (национального) государства. В ответ на новый политический запрос нового государства, в своем абстарактно-универсалистском (национальном) развитии по-прежнему не учитывающем многообразие развития партикулярного, то есть множественных стратегий новой национальной культурной индивидуации и пресонификации в новых политических условиях, украинские постмодернисты[435] предлагают альтернативный подход к проблеме украинской национальной идентичности. В условиях новой культурной парадигмы – «постимперской, постколониальной, постсоветской и постмодернистской» – необходимо, по их мнению, не восстанавливать эссенциалистскую («исконную», «подлинную», «аутентичную») модель украинской национальной идентичности, а, напротив, деконструировать ее. Необходимость логического жеста деконструкции по отношению к любой традиционной национальной (в данном случае украинской) идентичности состоит, по их мнению, в том, что традиционная национальная идентичность неизбежно и трагически сконструирована через категорию травматического – антагонистическое отношение к этническому другому, когда наслаждение другого (его сексуальность, язык, тревожащие нас запахи, еда или музыка и т.п.) выступает травматической помехой для собственной субъективной реализации, ранит наше национальное достоинство, препятствуя его свободной реализации.[436]Именно поэтому украинские постмодернисты радикальным образом призывают обрести в современной национальной культуре национальную идентичность нового типа – а именно, «посттравматическую», или «послечернобыльскую» (по выражению известного украинского постмодернистского филолога Тамары Гундоровой, вопреки логически закрепленной трагической коннотации понятия «Чернобыля» в современном культурном дискурсе, радикально вкладывающей в известное философское понятие «после катастрофы», в отличие от пессимистического адорновского «после Освенцима», новый терапевтический культурный смысл). Признанным лидером дискурса украинского постмодернизма является самый известный современный украинский писатель Юрий Андрухович, разработавший собственную, отличающуюся от Бахтина концепцию постмодернистского «карнавала», позволяющую «праздновать» новую национальную идентичность как постмодернистскую «игру различий» новой самодостаточной субъективности (а не переживать как трагический экзистенциальный опыт отношения с этническим другим[437]). При этом преимущество деконструктивистского подхода к проблеме национальной идентичности заключается, по мнению украинских постмодернистских теоретиков, не только в новой терапии, но и в новом гуманизме и в новой политичекой эффективности одновременно: во-первых, он позволяет более демократически реализовать принцип различия в отношении к этническому другому (например, оранжевые цветы и поцелуи по отношению к трактуемым как этнически другие донецким шахтерам или украинским солдатам, охранявшим Кучму, во время «Оранжевой революции»), а, во-вторых, через мирный постмодернистский карнавал-перформанс политически мобилизовать разнородно стратифицированную массу и создать на ее основе новую единую украинскую нацию, вставшую, наконец, с колен и расставшуюся, смеясь,[438] со своим травматическим прошлым.[439]

В то же время в анализе проблемы новой национальной идентичности в Украине необходимо учитывать мнение современных философских критиков постмодернистского дискурса в целом и постмодернистского националистического дискурса в частности. В этом смысле не стоит забывать, напоминание Жижека о том, что нация парадоксальным образом «существует только до тех пор, пока существует ее специфическое наслаждение», которому угрожает «наслаждение другого», неизбежно выступающее старым дестабилизирующим травматическим фактором даже в новых постмодернистских стратегиях национальной политической субъективации.[440]Не этот ли парадокс наглядно демонстрируют сегодня в Украине сильные чувства национальной неприязни и обиды по отношению к имперской России, вызванные не только агрессивными и беззаконными действиями русских в области политики или экономики, а, в первую очередь, экспансией в Украину российской массовой культуры – русскоязычной эстрады («языка попсы и блатняка», по цитированному выше выражению Юрия Андруховича), российских телевизионных шоу и сериалов и т.д. – то есть всего того, что как раз и демонстрирует современные практики «непристойного наслаждения» этнического другого?..

Предметом анализа данной главы является исследование украинских постмодернистских стратегий деконструкции национальной идентичности на примере деконструкции модели традиционной национальной маскулинности. В отличие от традиционных западных (трактующих национальную маскулинность как травматическую, основанную на драматической идентификации с фигурой «воина-защитника» по классической схеме «герой-жертва» или с драматическим опытом «униженного», «оскорбленного отца» и т.п.) или традиционных украинских (по драматическому выражению украинской писательницы-феминистки Оксаны Забужко, «… нас растили мужики, объебанные как-только-можно со всех концов,