class="p1">В противоположность «холопской истории» русских у украинцев всегда существовал «европейский тип интеллигенции, порожденный козацко-шляхетской традицией»,[410] в основе которого лежит «аристократический этос козацкого нестяжательства»,[411]которого «у цезаристской Московии, где церковь всегда была государственным институтом, никогда не было и не могло быть по определению».[412]

Большую роль в этой реинтерпретации играет тот идеологический тезис, что колонизаторы рассматриваются не как откровенные агрессоры, а как скрытые коварные соблазнители («москаль-искуситель» Н. Зборовской[413]), использующие примитивные садомазохистские стратегии соблазнения и провокации аристократически слабых и неискушенных – несмотря на природную сексуальную перверсивность и гибридность, доказанные С. Павлычко и Т. Гундоровой! – украинцев, не давая своими примитивными имперскими сексуальными политиками состояться украинскому сложному и перверсивному национальному/идеологическому аристократическому самосознанию. В результате в отличие от примитивных «мос-калевских» героев типа Александра Матросова или действительно примитивного «летуна» Маресьева (едко высмеянного, например, Пелевиным в «Омой Ра»), примитивно жертвующего своей жизнью ради примитивных социально-политических идеалов, украинская аристократическая идеология вынуждена занимать мазохистскую позицию – позицию жертвенного отказа от своего национального аристократического «кода» украинского панства. «Провокация украинского психотипа к мазохистской перверсии, – пишет Н. Зборовская, – такой была психологическая программа российского империализма в отношении колониальной украинской нации, потенциально неисчерпанной своей исторической памятью».[414]

Первоначально, по мнению Н. Зборовской, стратегии колониального соблазнения применялись к Украине «великой русской литературой» – Пушкиным, Достоевским и т.д. и т.п. В современных условиях этим «национальным соблазнением» (типа Печорина, соблазняющего Беллу?) занимаются современные русские постмодернисты, парадоксально начиная при этом почему-то с русских формалистов и М.М. Бахтина.[415] Вследствие этих изощренных поэтапных провокативных стратегий культурного соблазнения вначале, по мнению Н. Зборовской, 1) «несознательное украинское народничество, пребывающее в идеологической тени российского, набросило на образ Шевченко опасно угрожающую маску печального кастрата»,[416] а потом 2) «психологическую инфекцию карамазовщины подхватил украинский народ, превращаясь в преступный народ».[417]Оставим без вопросов инновационную наивную растиражированную негативно понимаемой теорией толп уверенность автора, что «народ» (любой) можно превратить в «преступный народ». Последуем автору дальше в ее инновационных бескомпромиссных утверждениях, что и сейчас современные украинские писатели (в частности, теоретически невинные и националистически жертвенные Ю.Андрухович и другие участники авангардной литературной группы Бу-Ба-Бу) оказались спровоцированы «мировоззренчески опасной коммуно-имперской бахтинской идеей карнавализации культуры».[418] Причем эту новую поросль соблазненных советских/ постсоветских наивных националистических интеллектуалов, по мнению Н. Зборовской, особенно стоит пожалеть за то, что в новых стратегиях имперского/колониального соблазнения используются современные западные постмодернистские теории – и, прежде всего, французский постструктурализм, культивирующий 1) «шизоидный характер, присущий имперскому субъекту»,[419] 2) по инфантильной логике которого «действовала российско-имперская психополитика, стремясь ослабить украинский объект, который мощно формировался на переходе прошлых столетий».[420]

Феминистская направленность этого антиэдипального проекта постколониальной деконструкции русской имперской культуры выражается в том, что центральной фигурой аристократической истории украинства становится женская фигура – в частности, Леси Украинки. О. Забужко характеризует ее как «нашу лыцарессу»[421] -аристократку не просто по духу, но и по крови. Эта последняя этни-чески-биологическая характеристика служит не только «последним аргументом» украинского этнического феминизма, но и является последним аргументом этнически-биологического аристократизма. В итоге Леся Украинка на фоне русских империалистических «самозванцев» – поистине «последний свидетель»: «очевидец и трубадур погибшей многовековой культуры украинского рыцарства».[422]

В результате О. Забужко кроме «аристократического», приводит и «феминистский» аргумент в интерпретации субъективности Леси Украинки: в отличие от образа «Великой Больной в одинокой постели», сформированного в советской литературной критике, она репрезентирует ее как «одну из здоровейших фигур» в украинской литературе: «В этой жизни – пишет О. Забужко, – редкостная удача, которой позавидовал бы каждый европейский поэт, начиная с эпохи романтизма! – …смерть “мистического жениха” (С.К. Мержинского) на руках у героини в Минске зимой 1901 г. и ее “инициация потусторонним” (схождением за ним “в мир мертвых”…)».[423]Идентифицируясь с этой аристократической традицией украинского женского письма, Н. Зборовская и О. Забужко рассматривают феминистскую традицию в украинской женской литературе как опыт духовно-кровной аристократической национальной преемственности: О. Забужко маркирует именно себя как «четвертую Лесю» (после Лины Костенко и Олены Телиги)[424], как «поэтессу трагического мироощущения», на которую в ее советском детстве «княжность» встреченной случайно украинской аристократки (знакомой Леси Украинки) произвела настолько сильное впечатление, что советская школьница даже забыла …сделать книксен.[425] Оказывается, именно книксен как ритуал национального воображаемого утверждает себя в качестве аристократического ритуала, противостоящего плебейской «власти масс», которая, по словам О. Забужко, репрезентирована «в чистом виде» не только в Октябрьской российской, но и украинских майданных революциях.[426]

При этом несмотря на аристократические национальные стратегии тотального уничтожения большого Другого, в работах феминистских представительниц антиэдипального постколониального состояния тем не менее сохраняется специфическая ситуация гендерной тревоги, симптомом которой является беспокойство, вызванное ощущением возрастающей угрозы внутреннего врага, ставящего под вопрос вышеназванную аристократическую стратегию украинской духовно-кровной преемственности как аристократического «сестринства». Если в националистическо-феминистских стратегиях С. Павлычко присутствовала установка на отказ от сотрудничества с женщинами бывшего СССР, базировавшаяся на националистической интерпретации феминистского принципа различия («Того, что “мы все женщины”, – писала С. Павлычко, – мало, чтобы женщины коммунистической или национально-демократической ориентации объединились в одну организацию. Так же точно этого мало для альянса, например, женщин Украины и России или СНГ. …Отличия между ними имеют национально-политический характер»[427]), то современный украинский националистический феминизм характеризуется уже отказом от сотрудничества и с различными категориями украинских женщин, которые маркируются как представительницы «имитационного» национализма и патриотизма – даже если они, по уточнению Н. Зборовской, пишут на украинском языке и репрезентируют себя как националистки.[428] Как формулирует Н. Зборовская, «в постколониальный период выбор украинского языка не может определять статус украинского писателя как носителя кода этой литературы (творчество О. Ульяненко, О. Забужко)».[429] Если Н. Зборовская заявляет о необходимости «провести различие между нациосозидающим и имитационным субъектом» в украинской литературе, к которому она относит, в частности, «имитационный патриотизм» О. Забужко, то О. Забужко – в свою очередь – обеспокоена угрозой скрытого внутреннего «большевизма» украинских женщин-писательниц старшего поколения. В результате она находит у советского украинского женского классика Лины Костенко, которую ранее относила к аристократическо-сестринскому ряду «Лесь» украинской литературы (Костенко в этом ряду О. Забужко называла «третьей Лесей»), «чувственную, если не идейную принадлежность к советской культуре»,[430] поскольку Костенко в своем творчестве выражает массовый оптимизм, присущий советской тоталитарной культуре и неспособность воспринять экзистенциально-трагическую проблематику национальной, то есть во имя нации, смерти и т.д.

В результате мы должны констатировать, что слабость философских и постколониальных дискурсивных позиций приводит украинский националистический феминизм к тому драматическому и неизбежному результату, что