«непристойное» измерение фантазии «конструирует ситуацию, в которой jouissance, которого мы лишены, концентрируется в Другом, который украл его у нас».[332] Субъект фантазии национального наслаждения как субъект jouissance убежден, что причиной невозможности реализации наслаждения является не неотъемлемая незавершенность, частичность, контингентность и поэтому нестабильность любой националистической субъективности, ее социальная и политическая обусловленность, но действия или само существование группы «других» – иммигрантов, «которые крадут наши рабочие места», евреев, «которые всегда устраивают заговоры, чтобы получить власть над миром», неких «темных сил» и их локальных сторонников, «которые хотят поработить нашу гордую нацию». [333] Единственным способом объяснения нехватки наслаждения становится объяснение через «кражу моего наслаждения» антагонистическим другим. Массовые утопии 20-го века – например, фантазии об идеальном арийском или любом другом идеальном национальном порядке -воспроизводят типические модели архаического эсхатологического дискурса наслаждения, утверждают Ставракакис и Хрисолорас. Смерть, бедность, эксплуатация воспринимаются как национальное унижение и локализуются в отдельную стигматизируемую социальную группу, воплощающую «зло негативности».[334]

В то же время Ставракакис и Хрисолорас, как и Жижек, считают, что именно наличие внешнего другого позволяет говорить о национализме в терминах дискурс-теории как гегемонной логике,[335]когда так называемый националистический гегемонный парадокс обнаруживается, с одной стороны, как практика заполнения нехватки радикальным инвестированием в объект а как объект наслаждения; с другой стороны, – когда наслаждение определяется через практики радикального инвестирования наслаждения в поляризацию мы-они: ведь именно при таком условии становятся возможны объединительные политики «абсолютного наслаждения», например, «золотым веком» в прошлом или «великим будущим» нации и т.п. В результате возникает эффект наслаждения национальной солидарностью как таким типом политической активности, который поддерживается через ритуализацию практик, предлагающих наслаждение стабильной идентичностью (празднования, ритуалы потребления и т.п.). «Нация, – по определению Жижека, – существует только до тех пор, пока ее специфическое (частичное) наслаждение продолжает материализоваться через совокупность социальных практик и передаваться через национальные мифы, структурирующие эти практики».[336] Тем самым Жижек указывает на политическое измерение национализма, которое является исключительно производительным для национальной идентификации на основе логики наслаждения как логики тождества. Другими словами, «лакановская теория, в отличие от постструктуралистской теории, постулирует лингвистическое значение как оперирующее не просто в логике системы различий, которая структурирует символическое, но в отношении реального как jouissance», формулирует Маршалл Алкорн.[337] Следовательно, даже в глобализированном, живущем по законам мультикультурализма мире, где, по замечанию Лиотара, одновременно «можно слушать регги, смотреть вестерн, есть еду из Макдональдса на ланч и местную кухню на ужин, пользоваться парижскими духами в Токио и носить «ретро» в Гонконге»,[338] политики наслаждения национализмом остаются мощным условием политической мобилизации масс. Именно из-за центральности измерения политического практики националистического наслаждения, по мнению Майкла Биллинга, не могут сменяться, как прошлогодняя одежда: «Возможно, постмодернистский потребитель может приобрести потрясающий ассортимент стилей идентичности. Безусловно, в западном мире коммерческие структуры позволяют тем, кто экономически обеспечен, менять стили … Можно есть китайскую кухню завтра и турецкую на следующий день … Но нельзя быть китайцем или турком благодаря коммерческому выбору».[339]

Наслаждение националистической ненавистью Жижек также объясняет в терминах политической практики наслаждения: ведь все фантазии о национальном враге связаны с тем, как уже было сказано, что враг «наслаждается больше (украв то, что считается «исконно нашим»).[340] В таком случае наслаждение национального врага воспринимается как чрезмерное. В поздней Югославии, пишет Жижек, можно было наблюдать целую сеть разнообразных «краж» наслаждения:

Словенцы [репрезентируют себя] лишенными своего наслаждения «южанами» (сербы, боснийцы …) из-за их общеизвестной лени, балканской коррупции, грязного и шумного наслаждения и из-за их требований необоснованной экономической поддержки, которые похищают у словенцев их драгоценное накопление богатств, благодаря которому Словения уже давно могла бы догнать Западную Европу Сами словенцы, с другой стороны, якобы грабят сербов в силу противоестественного словенского усердия, чопорности и эгоистических расчетов. Вместо того, чтобы отдаваться простым радостям жизни, словенцы перверсивно наслаждаются постоянно совершенствующимися способами лишения сербов результатов их тяжелого труда с помощью коммерческих спекуляций и перепродажи того, что они по дешевке купили в Сербии.[341]

Однако только в случае признания национального наслаждения другого в качестве чрезмерного возникают две основные объединительные политические стратегии – 1) обещание «абсолютной полноты» государственности, которая разрешила бы все проблемы недавно образованных буржуазных национальных государств и 2) обещание «абсолютного наслаждения», получаемого из определенных, в основном неофициальных практик через характерные ежедневные ритуалы, обычаи, кулинарные предпочтения и традиции – особенно в случаях, когда какой-либо их этих обычаев или ритуалов (например, употребляемая пища) считается неприемлемым или даже отвратительным в других национальных культурах (когда пища, например, считается несъедобной и т. п.). В противоположность логике национализма и в духе эгалитарных требований концепта «демократической революции» Эссекской школы заявления «мы все – евреи!», «мы все – чернобыльцы!», «мы все в одной лодке!», «мы все – цыгане!» повышают исключенную истину общественной жизни (которая стигматизируется как чуждая партикулярность) до уровня универсальности мультитюда, которая до этого поддерживалась посредством наслаждения исключением национальной партикулярности других.

Возможно ли в условиях современного роста национализма осуществлять политику изменений без задействования политических практик наслаждения? Шанталь Муфф в этом контексте предлагает размышлять о демократической революции как о философском проекте мобилизации аффектов и страстей, альтернативном националистической мобилизации. Отсюда концепция демократического этоса Муфф, который ассоциируется с мобилизацией страстей и чувств, множеством разнообразных практик, институций и языковых игр, обеспечивающих условие радикализации демократии, подрывающей радикализацию национализма.[342]

Как понимать эту «радикализацию»?

Прежде всего как отказ от утопии гармонического националистического общества: ведь, по мнению Муфф, от других политических проектов демократию отличает легитимация конфликтов и отказ от их ликвидации посредством установления авторитарного (в том числе националистического) гармонического порядка.[343] Демократические политики, по ее мнению, никогда не смогут уничтожить дислокацию, антагонизм и неравенство путём установления того нового гармонического национализма, в том числе украинского, который стремился реализовать Ющенко: ведь поскольку предпосылкой всякой идентичности является восприятие внеположного, то есть другого, то политика, по мнению Муфф, связана с конституированием «нас», которые могут существовать только благодаря отграничению от «них» в жесте двойного утверждения «нас» и «их» одновременно как принадлежащих к одному и тому же политическому порядку. Поэтому Муфф считает, что вместо создания институтов (в том числе националистических), которые посредством внешне беспристрастных процедур примиряли бы различные интересы и ценности, нужно создавать «динамичные агонистические публичные пространства, где различные гегемонистские проекты могли бы сталкиваться». Только конфронтация, по мнению Муфф, создаст «коллективные формы мобилизации страстей во имя демократических проектов».[344] Если традиционные дискурсы национализмов, отдающие предпочтение «консенсусу в центре», не мобилизуют человеческие страсти и, соответственно, модус