порабощения».[361] И если бы представители украинской власти и само общество по достоинству оценили женский постколониальный креативный потенциал националистического феминизма как риторики свободы постколониальных субъектов, то, сделав ставку на их уникальный активизм в своей международной политической стратегии (вместо того чтобы делать политическую ставку на спортсменов и звезд эстрады), молодому независимому государству Украине, может быть, не пришлось бы в свое время, по словам О. Забужко, отказываться от ядерного оружия.[362]

Конечно, в современной постколониальной теории не раз обсуждались предложенные украинскими националистическими феминистками стратегии «соединения риторики национальной независимости с пафосом создания абсолютно новой реальности средствами литературы».[363] В отличие от аналитического дискурса постколониализма, ориентированного на анализ колониальной травмы и признания собственного участия в терроре и в ошибках собственного прошлого,[364] такие стратегии обслуживают то, что называют «состоянием постколониальности» как формы исторической амнезии – то есть «желание забыть» («никогда не было поражения, никогда не было Нормандского порабощения»).

В то же время современный дискурс постколониализма, который действительно уделяет большое внимание психическим последствиям процесса и феномена колонизации (Э. Саид, Г. Спивак, С. Холл), высоко оценивает немифологический, критический эффект этих дискурсов. В частности, критический эффект постколониальной сатиры, представленной, например, в творчестве С. Рушди, О. Памука и других. В этом контексте украинская феминистская интерпретация деконструкции Деррида в вышеназванном смысле – маргинальное является центральным – нарушает основную идею Деррида: ведь теория деконструкции Деррида является как раз критикой центрации и логоцентиризма как провокативных стратегий власти-субъекции, чувственно задействующих субъекта для участия в своем собственном подчинении, которые в постколониальных исследованиях, начиная с Франца Фанона, рассматриваются как стратегии постколониальной диалектики раба и господина, в которой положение маргинального субъекта (черного, который хочет занять центральное место белого) является еще более разрушающим (силами зависти и желания, по мнению Фанона) и поэтому даже более зависимым, чем экзистенциальный тупик положения гегелевско-кожевского раба.[365]

Отсюда теоретический вопрос: что стоит за терапевтическим эффектом «состояния постколониальности» украинской феминистской критики и действительно ли оно позволяет украинским националистическим феминисткам избегнуть ловушек власти-субъекции и связанной с этим политической манипуляции «вопреки самим себе»?

«Что делать?» в контексте националистического феминизма

В теории постколониальных исследований выделяют два состояния постколониальности как исторической амнезии, которая проявляется в двух основных формах: а) невротическое подавление (Verdrangung), которое скрывает резервуар болезненной памяти, и б) психотическое отречение (Verwerfung),[366] которое трансформирует болезненное воспоминание во враждебный бред. В терминах философии постструктурализма первое состояние можно определить как эдипальную стратегию, структурированную через невроз, второе – как антиэдипальную стратегию, в основе которой лежит сознательный отказ от невроза.

Эти две стратегии, на наш взгляд, можно проследить и в украинской феминистской критике, где постколониальная деконструкция украинской культуры как стратегия преодоления тоталитарной/ колониальной травмы принимает двойственную форму: или 1) отказа признавать сам факт наличия тоталитарной травмы (О. Забужко, Н. Зборовская) или 2) признания травмы как свидетельства принадлежности к «высокой культуре» (С. Павлычко, Т. Гундорова). Например, распространенной стратегией первого типа является следующая: «травму нам вменили русские, представители российской имперской культуры, которые на самом деле и есть самые травмированные»; советское репрессивное литературоведение вписывало Лесю Украинку, а вместе с ней весь украинский народ, в образ «Великого Больного», создавая из нее «женскую версию Николая Островского» или «безногого летуна Алексея Маресьева»;[367] русские сами подвержены психозу (О. Забужко) или, как определяет Н. Зборовская в терминах локального психоанализа, – шизоидному «садо-мазохистскому психотипу»[368] и т.д. и т.п. Распространенной стратегией второго типа является, напротив, следующая: при помощи психоанализа как одного из «высоких» (наряду с модернизмом) дискурсов европейской культуры открыть травму невротического и в собственно украинской культуре с тем, чтобы повысить тем самым ее статус в целом и от несправедливо приписываемого ей статуса «народной» поднять ее до культуры высокого модернизма, декаданса и т.д. Если в первой стратегии используются стратегии отказа от репрессии в невроз (поскольку национальный невроз украинской прогрессивной «малой» культуре обеспечивают враждебные консервативные «большие» империалистические культуры), то во второй – напротив, именно открытие невроза является признаком деконструкции украинской культуры в качестве маргинальной, народной («народно-демократической», «селянской», заданной в качестве таковой имперской российской культурой) и ре-конструкция ее в связи с теорией Деррида в качестве центральной, а значит – аристократической: «гербовый духовный аристократизм» и «духовное лыцарство дантовского типа» [369] О. Забужко, «украинское аристократическое панство» [370] Н. Зборовской и др. Именно в этой второй культурной стратегии невроз, по мнению С. Павлычко, «стал … почти требованием», поскольку «воспринимался как выражение декаданса, самой современной цивилизации».[371]

Данная политическая тактика, направленная на то, чтобы маргинальное стало центральным, имеет поистине неожиданные культурные последствия: невроз, то есть признаки невротического стиля в украинской литературе и связанные с ними открытия невротической симптоматики – психических и сексуальных перверсий и девиаций – должны осуществить наконец освобождение украинской культуры от диктата, например, России как большого Другого. Особая героическая роль в этом общем освобождении принадлежит женм/ш/отн-писательницам: поскольку в классическом фрейдовом психоанализе невроз – характеристика женской субъективности, то фокусирование современной украинской националистической феминистской критики на украинскую женскую литературу прошлого на примере творчества украинских женских классиков Леси Украинки, Олены Пчилки (матери Леси Украинки) и Ольги Кобылянской должно неизбежно подтвердить искомый статус невротичности как статус принадлежности к «высокой культуре» – культуре «высокого модернизма», fin de siecle, включающей «ницшеанство, декаданс и т.д. и т.п.» и образующей украинский «модернизм с женским лицом».[372] С. Павлычко, по видимому, принадлежит в этом контексте особая роль идеолога борьбы с народно-демократической традицией как идеолога украинского аристократизма: ведь это экзистенциальный дискурс так называемой «великой русской литературы» Толстого и Достоевского явился, по мнению исследовательницы, основным инструментом репрессии украинской литературы в «низкий» статус «народно-демократической». Против чего и должен сражаться украинский помеченный знаками невроза литературный аристократизм, идеальным воплощением которого критик считает украинский модернизм.

В этом общем поступательном движении, направленном на то, чтобы маргинальное стало центральным, по мнению С. Павлычко, необходима одновременная модернизация/аристократизация и традиционного украинского национализма, который за счет введения в него проблематики феминизма, сексуальности, телесности и гендера (с его понятиями множественной и гибридной структуры субъективности) может стать, во-первых, более либерально-демократическим и, во-вторых, лучше соответствовать современным постмодернистским условиям:[373] феминизм, использующий передовую социальную и политическую западную методологию, с точки зрения С. Павлычко, может стать для выполнения миссии аристократизации национализма «очень неплохим инструментом».[374]

Что является результатом таким образом понимаемой деконструкции? Что в результате становится новым «центральным» в украинской культуре? Таким центральным становятся все присущие новому пониманию украинского модернизма/аристократизма формы