считались образцом реалистическо-сентименталистского стиля. Однако – несмотря на конечную цель исследовательских задач – вслед за С. Павлычко Т. Гундорова представляет О. Кобылянскую как писательницу, которая задолго до современной западной феминистской теории «осуществила анатомию женской сексуальности, включая ее различные перверсивные состояния, как, например, мазохизм, нарциссизм, лесбийская эротика».[390] Более того – задолго до Орландо Вирджинии Вулф реализовала принцип гендерной перформативности и трансгендерности в литературе,[391] а также реализовывала проект украинской «малой литературы» (в смысле «малой литературы» Делеза и Гваттари), являясь по-настоящему маргинальной и гибридной фигурой (украинско-немецкие корни) в украинской литературе[392] по сравнению с самим польско-татарским Крымским. В результате всю жизнь прожившая в провинции Кобылянская в дополнение к ведущей характеристике фемининной меланхолии высокой культуры также обладает делезовским «женским номадизмом» (таким же, как почему-то и Лу Андреас Саломе?),[393] делезовским «становлением-животным» (как почему-то одной из характеристик мазохизма Кобылянской[394]?). Прожившую скучную безвыездную сельскую жизнь Кобылянскую Т. Гундорова почему-то с энтузиазмом называются «гендерной утопией», которую, оказывается, осуществляет как феминистский и постколониальный проект – в духе антиимпериалистической западной феминистской литературной критики.

Такой оптимизм Т. Гундоровой в отношении гендерной меланхолии диссонирует с критическим отношением к гендерной и постколониальной меланхолии, которая была проанализирована в работах феминистских (Дж. Батлер[395]) и постколониальных теоретиков (X. Баба, П. Гилрой[396] и др.). Как известно, данные теоретики, развивая разработанную Фрейдом в «Скорби и меланхолии» психоаналитическую концепцию меланхолии как случая интериоризированной агрессии, (когда «гнев на другого … обращается внутрь и становится сущностью самопорицания»[397]), пришли к выводу, что меланхолическая идентификация – это серьезное препятствие для новых социальных движений. Если меланхолик, по словам Хоми Баба, «инвертиртирует на себя обвинение, которое он предъявил бы другому»[398], то это означает, что агрессия по отношению к другому не преодолена, а инкорпорирована в структуре меланхолии. Отсюда вывод -«меланхолия является не формой пассивности, но формой бунта».[399]В результате эта практика инверсии позволяет институциям власти -как в эффекте интерпелляции субъекта в политических идеологиях -«перехватывать мятежный гнев», что X. Баба определяет как эффект «дезинкорпорации Господина»[400] и что Дж. Батлер называет эффектом власти как субъекции: когда интерпеллированный властью субъект активно участвует в своем собственном подчинении.[401] Именно этот механизм Батлер рассматривает в «Меланхолийном гендере» на примере инкорпорации гомосексуальной меланхолии. Поэтому проект гендерной меланхолии, который реализуют, в частности, геи и трансвеститы, например в создании коллективных институций и ритуалов публичной скорби по тем, кто умер от СПИДа и др., как доказывает Батлер, не может быть спасительно-альтернативным по отношению к действиям власти (проводящей политики культурного запрета и пресечения скорби и горестного переживания). Напротив, удваивая гнев от утраты в силу продолжающегося непризнания, этот проект выступает, скорее, как проект, усиливающий позиции власти как субъекции: через действие участия субъекта в своем собственном подчинении. Именно поэтому он не может состояться как проект сопротивления репрессивным гендерным политикам, т.е. как эффективный феминистский проект.

Не в этом ли, раскритикованном Батлер, направлении теоретического феминистского анализа Т. Гундорова – как показывает ее анализ позднего творчества Кобылянской – квалифицирует женскую агрессию и крайние формы женского насилия (такие как убийство женой мужа-алкоголика, свидетелем которого становятся их дети в рассказе Кобылянской «Огрівай сонце…», или отравление безумной девушкой своего возлюбленного, чтобы убить зло, которое поселилось в нем, в повести «У неділю рано зілля копала») как нормативный феминистский жест? И действительно, Т. Гундорова характеризует сюжетную ситуацию в рассказе «Огрівай сонце…» (когда жена зарезала мужа) как «ярко выраженную феминистскую тенденцию».[402] Однако в таком случае феминистская исследовательница как бы не учитывает, чем логически отличается провозглашенный ею самою 1) «фемининный меланхолический аполлонический модернизм» от «маскулинного брутального дионисийского модернизма» и 2) чем фемининная версия национализма принципиально отличается от маскулинной версии.

Могут ли нас удовлетворить предложенные ответы?

Идеологическим ответом на данные затруднения и логические тупики является постколониальная стратегия психотического отречения от тоталитарной/колониальной травмы (Verwerfung), основывающаяся на логике тотального исключения Другого из структуры субъективности, описанной Жилем Делезом и Феликсом Гваттари в Анти-Эдипе (делезовский «мир без другого»), наиболее образно представленная в работах украинских писательниц-феминисток Оксаны Забужко и Нилы Зборовской, которые в своих теоретических и литературных текстах стремятся показать, что тоталитарная травма не составляет подлинную сущность украинской культуры, не является эссенциальной, а перформативно производится/вменяется имперскими российскими культурными политиками. В этом смысле вышеназванное «лесезнавство» посредством репрессивного советского литературоведения производит перформативно фигуру Леси Украинки как фигуру «Великой Больной» – (О. Забужко), в то время как основной политической задачей сегодня – как формулируют в своих последних книгах О. Забужко и Н. Зборовская – становится необходимость осуществить реконструкцию скрытой подлинной сущности украинской культуры – ее «тайного кода»[403] как истории, например, украинского гербового духовно-кровного «лыцарства дантевского типа» (О.Забужко) или «аристократического украинского панства» (Н. Зборовская). В результате установка на открытие в украинской культуре невроза «высокой культуры» изменяется на прямо противоположную: она состоит теперь в том, чтобы деконструктивистски перечитать историю украинской литературы, однако, в отличие от Т. Гундоровой и С. Павлычко, не для того, чтобы найти в ней психическую травму, невроз, исключенный из общего дискурса высокой культуры российскими или другими имперскими культурными политиками, а с целью, во-первых, показать, что никакой изначальной травмы в украинской культуре «не существует»: ее вменили русские, репрезентирующие «шизоидный садомазохистский психотип» (Н. Зборовская), а во-вторых, создать средствами литературы альтернативную украинскую историю, или «абсолютно новый мир» «без поражений».[404] Радикальной инновацией антиэдипальной постколониальной украинской националистической феминистской критики является радикальное освобождение от большого Другого – не только от России, но (в отличие от С. Павлычко и Т. Гундоровой, сохраняющих культуру Запада в качестве нового большого Другого) и Запада, который, как утверждает Н. Зборовская, воздействует на современную украинскую культуру, формируя в ней нехватку с помощью современной философии. В частности – философии постмодернизма, которая, как оказывается, «провоцирует украинский психотип к мазохистской перверсии».[405]

«Радикальная психотическая реинтерпретация» (М. Рыклин)[406]украинской истории осуществляется в этой новой стратегии украинской националистической феминистской критики, во-первых, посредством лишения колонизаторов преимущества в сфере символического: реализуется не дискурсивная критика «мощи монстра» (Ж. Рансьер), а шевченковское «оскопление российского империалиста (москаля)» (Зборовская).[407] Во-вторых, в виде доказательства, что в России нет и не было ни дворянства (потому что не было шляхты), ни интеллигенции (которая была деклассированной), ни «великой» литературы[408] («невыездной из России Пушкин» не знал, что «субтропическая ночь никогда не пахнет лимоном» (О. Забужко)).[409]