Едва увидев Дафну, оба стража рванулись к нейкак псы. Меф схватился за меч, грудью закрывая Даф и давая ей возможностьвытащить флейту, но тут на площадку выкатился Ромасюсик.

– Это свои! Это гости! – закудахталон, хватая стражей за локти. – Убивать их сразу нельзя! Прашечка будетсердиться и делать всем ата-та!

Тартарианцы неохотно отодвинулись, и то ровнонастолько, чтобы вынудить Даф, когда она будет проходить мимо, коснуться их. Накопченых лицах застыло торжество. Стражи мрака знают, как невыносимо свету ихзловоние.

– А эти откуда? – спросил Меф.

– Охрана! – небрежно уронилРомасюсик. – Я даже имен не запоминаю. Чего голову ломать? Каждый деньЛигул новых присылает, а старых отзывает. И знаешь, что любопытно? Сейчаспокажу!

Вернувшись, Ромасюсик подскочил к крайнемустражу и требовательно дернул его за рукав.

– Эй ты! А ну открыл рот! Ты что, оглох?

Страж рта не открыл, но посмотрел наРомасюсика с такой лютой ненавистью, что Меф удивился наглости шоколадногоюноши. Разве он не знает, что тартарианцы отличаются крайней злопамятностью?Почему он так уверен в своей безнаказанности?

– Донт вонт? Эс ю вонт!.. – дернулплечиком Ромасюсик. – Лигулу все будет доложено!.. Я хотел простопоказать, что у них у всех языки отрезаны. И даже не просто отрезаны, но иприжжены. Чтобы новый не вырос и кончик не раздвоился, а?

Ромасюсик захихикал и, очень довольный собой,толкнул дверь.

– Прощю к нашему шалащю! – сказалон, намеренно сюсюкая. – Пару дней назад тут была прокуренная такая конурас грязными шторами и попугаем, в которой жила одна ворожейная бабулька. Наша,разумеется, до последнего искусственного зуба. Когда я сообщил в Канцелярию,что мы едем в Питер и хотим где-нибудь скромненько поселиться, ее быстренькоприбрали к нашему приезду.

– Квартиру или гадалку? – не понялМеф.

– И то, и другое. Когда мы тут появились,Мамзелькина уже удалилась, а комиссионеры вытаскивали последнее тряпье.Вообрази, у этой курицы в подушку было зашито штук сто золотых колец! Сглаз онас них, что ли, снимала? Хи-хи?! – Это последнеевопросительно-восклицательное «хи-хи» Ромасюсик произнес ужасно заискивающимголосом.

– Дохихикаешься сейчас! Урод Лигул! Зачемубирать тех, кто тебе служит? – пробормотал Меф.

Дафна печально посмотрела на него. КогдаБуслаев наконец поймет, что мрак не умеет быть благодарным? Достаточновслушаться в звучание самого слова «благодарность», чтобы всякие сомненияокончательно отпали.

* * *

Квартира, снаружи не производившая впечатлениябольшой, внутри оказалась огромной. Видно, тут уже успела поработать командадизайнеров из суккубов. Меф и прежде сталкивался с пятым измерением и примернодогадывался, что можно сотворить с его помощью, однако, на его взгляд, спальняразмером с футбольное поле была явным перебором.

Не меньшим излишеством показался Мефу идвойник Ниагарского водопада, который кто-то из суккубов, забавляясь, ухитрилсязасунуть в сливной бачок туалета общей площадью в полтора квадратных метра.

– Я понимаю, что этот джоук очень фулишь,но всякий сунувшийся туда просит пощады! – мармеладно ухмыляясь, поведалРомасюсик.

На зеркале в коридоре зубной пастой былоразмашисто написано:

«Прежде чем вспылить, считай до трех! Ну хотябы до двух!»

Узнав свой собственный недостаток и методборьбы с ним (только он считал до десяти), Меф озадаченно почесал нос. Онусомнился, что это написал Ромасюсик. Ромасюсики над собой не работают. НеужелиПрасковья пытается обуздать свою горячность? Вот это да!

У окна стоял громадный телескоп, нацеленный нена звезды, а на улицы города.

– Прашечка, понимаешь ли, на людей целымичасами смотрит! Как они ходят, чего делают. Сдались они ей, эти люди! Меня ей,что ли, мало? – со снисходительной ужимкой произнес Ромасюсик.

– Нет. Тебя может быть толькомного! – успокоила его Даф.

– А ты бы, конечно, смотрел на людейтолько пять минут в день и то в оптический прицел? – добавил Меф.

Ромасюсик озабоченно заерзал.

– А вот подзеркаливать нехорошо, особенноесли я об этом уже сутки назад думал! – заявил он.

Кто-то мягко коснулся сзади щеки Мефа. Именнощеки, а не плеча. Он обернулся и увидел Прасковью. В глаза ему точно кровьюбрызнули. Одетое во все алое, Прасковья была подобна алому росчерку по мокройакварельной бумаге.

– Привет! – сказал Меф.

Прасковья нетерпеливо посмотрела наРомасюсика. Тот дернулся, полузакрыл веки и заговорил чужим голосом, точнорезиновая кукла, которой насильно растягивают губы:

– Я шла за тобой целую минуту, повторяякаждое твое движение. Я была твоей тенью. Ты меня не заметил. Может, я и естьтвоя тень?

Пока Ромасюсик говорил, Прасковья не отрывалаот Мефа вопрошающих глаз. Она точно и шутила, и не шутила в одно и то же время.Буслаеву стало не по себе.

– Ромасюсик сказал: ты захватила кого-тоиз светлых? Где он? – спросил Меф.

Прасковья резко отвернулась и встала к немубоком. Меф почувствовал, что она уязвлена.

– Так вот чем Ромасюсик тебя заманил!Выходит, теперь всякий раз, чтобы тебя увидеть, мне придется отлавливатьсветлых пачками?

– Ну почему обязательно всегда?.. Кстати,как дядя на лошадке? Не свалился? Сбылась мечта твоей жизни? – некстатибрякнул Меф.

Обычно он не лез в карман за словом, однако вприсутствии Прасковьи напрягался и ляпал нечто совсем не к месту. Сложносказать, что больше его смущало: наличие ли суфлера – Ромасюсика или то, чторядом стояла Дафна и тихо гладила котика.

Лицо Прасковьи выразило сложную смесь обиды инедоумения. Радость в глазах, которая всхлипнула в первые секунды, когда онаувидела Мефа, померкла. Зрачки сделались сухими и злыми. Она перевела взгляд наРомасюсика, и тот вдруг рухнул на колени, точно ему подсекли лодыжкииндонезийским боевым серпом.

– Я не хотел, госпожа! Вы же необиделись, нет? – залопотал он и тотчас после короткой паузы сдавленнымголосом сказал: – Нет, не обиделась! Но ты должен помнить правило: знать своеместо! Глумиться над кем угодно, только не надо мной! Давай сюда свою руку!

Со стороны казалось, будто Ромасюсикразговаривает сам с собой, только губы его растягивались гораздо сильнее игорло напрягалось, как при английской артикуляции.

– Но госпожа!..