– И все же я так и не понял, почему она любит Бертрама. Он ведь такой козел.

– Он просто ее не замечает, – возражаю я. – Долгое время был слеп. К тому же находился под дьявольским влиянием.

Произношу я все это очень быстро. И горячо. В моем голосе звучит настоящая страсть. Когда в последний раз я говорила так пылко?

Хьюго пожимает плечами. Прислоняется к деревянным рейкам. Достает из-за уха косяк. И закуривает. Из одной этой сцены вышел бы невероятный спектакль.

– И все равно, – не отступает он, – по-моему, она заслуживает большего.

– Ей ведь удалось его изменить. В самом конце, – возражаю я.

– Да, но стоила ли игра свеч? Не знаю…

– Мне кажется, стоила… – тихо говорю я. – Всегда так казалось.

Вот теперь я точно флиртую.

Хьюго внимательно смотрит на меня.

– Вы как-то изменились, Миранда.

– Правда? – вспыхиваю я.

Сбитая с толку, растерянная. Прикидываюсь, будто не представляю, о чем речь.

А на самом деле, конечно, отлично все понимаю.

Да, кое-что во мне изменилось. Я это чувствую. Но что? Впервые я ощутила это вчера, после того как, выслушав объявление декана, распустила студентов по домам. Бриана уже куда-то исчезла. А я и не заметила, как она ушла. Просто обнаружила вдруг, что сумка ее и пальто лежат в зрительном зале, а самой ее нет. Эшли/Мишель и Тревор испарились вместе с ней. Я окинула взглядом оставшихся. И улыбнулась им, как будто все хорошо. «Давайте-ка на сегодня закончим. Вы так славно потрудились, – без зазрения совести солгала я. – Продолжим завтра, договорились? На свежую голову». И вот я осталась одна посреди моря рассыпанных листков. Наклонилась и стала их собирать. И только когда подняла все до единой страницы, остановилась посреди сцены, очищенной от дурацких посягательств Брианы, уставилась на напечатанное шрифтом «Гарамон» название пьесы, вдруг поняла. Чтобы собрать их, мне пришлось нагнуться, сложиться почти вдвое. И я это сделала, я все подняла. При этом ноги у меня не подкосились. Спину не свело спазмом. Паутина внутри не начала тревожно мерцать. И толстяк не взгромоздил свой стул ножкой мне на ногу. Ничего. Я просто стояла посреди сцены со стопкой листков в руках. Тогда я посмотрела на Брианин экземпляр пьесы.

И разразилась похожим на лай смехом.

Это просто счастливая случайность. Ну да, конечно. Иначе и быть не может. Я не отдавала себе отчет в том, что подбираю листки, поэтому-то у меня все и получилось. А на самом деле я просто все еще в шоке от того, что произошло. От Брианы. От новостей. Наше тело в шоковом состоянии способно на многое, так ведь? Люди машины поднимают. С медведями дерутся. И все от шока. Так бывает.

Позже мне еще придется за это заплатить. Скорее всего, по дороге домой. Или когда я вылезу из машины. А может, уже в квартире. Но платить точно придется. За то, что бегом бежала в театр. За то, что выдержала схватку с Брианой. За то, что собрала рассыпанный текст пьесы до последней страницы.

Машину я вела, низко пригнувшись, будто ждала, что мстительный бог в любую минуту поразит меня с небес. Ждала, что разверзнется бездна. Ноги подкосятся. Спину скрутит судорогой. Бедро распухнет. Вот сейчас, сейчас…

Вылезая из машины, я думала – вот теперь нога точно откажется разгибаться, так всегда бывает после того, как я долго сижу. Вечно она потешается над моими попытками встать.

Марк говорит, это называется «спастичность». Результат гиперчувствительности. Моя симпатическая нервная система работает чересчур активно. «Как и ваше воображение». Нет, этого он не добавляет, но его молчание очень прозрачно на это намекает. Однако, когда я стала вылезать из автомобиля, моя нога совершенно спокойно распрямилась. Я охнула, вдруг осознав, что стою на обледенелом тротуаре, стою на прямых ногах. Струйка пара, вырвавшись у меня изо рта, затанцевала в воздухе. В последний раз мне удавалось разогнуть ногу в тот день, когда мне впервые сделали укол лечебной блокады нерва. Помню, как меня, напичканную наркотой, вывезли из операционной, и я полезла обниматься к реабилитологу, чувствуя, как его до скрипа вымытое тело напрягается в моих руках. В тот раз облегчение длилось больше часа. И вот это произошло снова. Фокус. Определенно, какой-то фокус.

«Любите фокусы, мисс Фитч?»

До входной двери мне удалось дойти, не прихрамывая и не подволакивая омертвелую ногу. Правда, ужинала, писала и выпивала свою привычную цистерну вина я все равно стоя – из страха. А вдруг все это просто удачное совпадение? Ведь наверняка они уже на подходе – гневная месть моего тела, мерцающая паутина и толстяк со своим стулом. И все же я не легла на пол, как прикидывающаяся дохлой собака, и не стала смотреть жуткие телевизионные передачи. Нет, я стояла под низким потолком своей гостиной и читала вслух «Все хорошо», делая в тексте новые пометки. Ноги и руки у меня гудели, сердце колотилось в груди, а на губах играла странная улыбка. Временами я с вожделением поглядывала на свой красный диван. Давно уже меня так не тянуло присесть на него. Давно так не манили подушки, алые, как вишни, как помада, которой я раньше пользовалась. Пока и она не пала в битве с моим недугом.

«Давай же, Миранда. Сядь на меня».

«Но что, если после я не смогу встать? – шептала я дивану. – У меня ведь нет мужа, не забыл? И комендантшу звать нельзя. Я просто не вынесу, если она снова явится сюда, совершенно окосевшая, потому что весь день курила траву и хлестала вино из картонных пакетов. И начнет жаловаться мне, беспомощно распростертой на полу, на свою несчастную жизнь. Она даже не вспомнит, что вообще-то пришла мне помочь, так и будет вливать в меня свои печали, как эмоциональный гель от засоров».

«А ты попробуй».

И вот я подошла к дивану.

Набралась храбрости и села.

Ничего.

Правая нога не заорала от боли. И невидимый нож не вонзился в колено.

Я задержала дыхание. Снова встала и…

Ничего. Ни подкосившихся ног. Ни пережатых мышц. Ни отвислой стопы. Ни крошки цемента. Правда, спина все равно немного ныла. И бедро тоже. Но с ногой все было… в порядке. Она гнулась. И распрямлялась. Сгибалась и разгибалась.

Я засмеялась. Снова плюхнулась на диван – ничего. Опять вскочила – ничего. Села, встала, села, встала, села, встала – и ничего, ничего, ничего. О господи, теперь я просто хохотала. С хохотом садилась, с хохотом вставала, садилась и вставала,