– Ты играешь? – спросила я.

– С трех лет, – ответил мальчик, не поднимая взгляда.

Я посмотрела на безупречные изгибы искусно сделанной скрипки цвета роскошного красного дерева. На поверхности виднелись линии древесной структуры. Было понятно, что об инструменте заботились. Туго натянутые струны блестели, а деревянная спираль головки закручивалась с элегантной безупречностью.

Кент наклонился и дернул за струну. Даже приглушенный футляром, звук был ярким, глубоким и долго отдавался у меня в ушах – даже тогда, когда должна была наступить тишина; создавалось впечатление, что струна застряла. Я чувствовала себя немного странно, хотя неприятных ощущений не было.

Пока нота медленно затихала, Кент наблюдал за птичьей клеткой. Казалось, он чего-то ждал. Из клетки все еще не раздавалось ни звука.

– Вивальди был, – Кент запнулся на последнем слове, – самым милым, самым послушным…

Не договорив, он замолчал.

– Вивальди? – спросила я.

Кент вздохнул и снял полотенце с клетки. Там было пусто.

– Он умел исполнять Шуберта, – жалобно сказал Кент. – И так гордился собой.

– Он сбежал? – спросила я.

Мальчик покачал головой.

На дне клетки, поверх разбросанных остатков птичьего корма и помета, лежал слой желтых перьев. Их было слишком много, и они казались очень свежими.

– Мне жаль, – посочувствовала я.

Глаза Кента были холодными и злыми, его лицо исказилось от беспомощного гнева и печали.

– Что бы там ни было, – заявил он, – мне оно не нужно. Забери это.

– Я не понимаю, – произнесла я.

Кент постучал костяшками сжатого кулака по футляру. Еще мгновение ничего не происходило.

Затем скрипка глубоко вздохнула и посмотрела на меня.

Ее – я сразу поняла, что это женщина, – круглые широкие глаза располагались по обе стороны завитка на головке скрипки. Они ярко блестели, излучая любопытство. Белки были желтыми и налитыми кровью, ресницы на веках отсутствовали. Закрывшись, глаза без следа растворились в дереве, повторяя естественные изгибы инструмента. Стоило ей зажмуриться и затаить дыхание, и никто не понял бы, что это живое существо, но сейчас она смотрела на меня, и при каждом вдохе и выдохе ее тело расширялось и сжималось, словно грудная клетка, а эфы по обе стороны струн пропускали воздух, подобно жабрам. Через мгновение она вытянула шею, обнажив за грифом темные тонкие сухожилия и вены, которые спускались к подобию ключиц, а те переходили в корпус.

– Оно проснулось несколько дней назад, – сообщил Кент. – Ни с того ни с сего.

– Она, – поправила я. – Это она.

– Откуда тебе знать?

– Просто знаю. Где ты ее взял?

– Мне это подарили, – ответил Кент. – У меня есть анонимный покровитель.

– «Ее», – повторила я, – а не «это».

Он бросил на меня хмурый взгляд.

– Это была всего лишь скрипка, – сказал Кент. – До недавнего времени.

Скрипка смотрела то на меня, то на него. Знала ли она, что мы говорим о ней?

Откуда-то из глубин памяти всплыло далекое воспоминание. Кажется, однажды вечером, много лет назад, папа рассказывал мне подобную историю. Подробностей вспомнить не получалось. Время от времени предметы быта – чайники, метлы, стулья – после сотен лет неодушевленного существования открывают глаза и оживают, полные остроумия, воли и озорства. Как же они называются?

Ёкаи.

– Забери эту штуку, – попросил Кент. – Продай, разбей, сожги – все равно. Мне она не нужна.

Я чуть было снова не поправила его, когда он назвал скрипку «штукой».

Она казалась безобидной и теперь смотрела на меня, не подозревая ни о чем.

– Я должен был догадаться, – еле слышно пробормотал Кент. – Оно… она так на него смотрела. Можно было что-то сделать. Я бы…

Он опустил голову и замолчал. Мне показалось, что Кент сейчас заплачет.

– Что произошло? – спросила я.

– Оно…

Я многозначительно посмотрела на него, и он вздохнул.

– Она. Она съела его. Вивальди.

Кент устремил на скрипку умоляющий взгляд, словно даже сейчас пытался исправить содеянное. Как по команде, она икнула. Из одной изящной прорези на ее животе вылетело желтое перышко.

Мы трое наблюдали, как оно с медленной изобличительной грацией опускается на пол, а потом оба гостя перевели взгляд на меня – сначала Кент, а затем и ёкай. Прищуренные глаза Кента напоминали тлеющие угольки. Сияющие глаза ёкая широко раскрылись, в них не читалось ни капли вины. В этот момент они были так похожи на старый водевильный комедийный дуэт, что я бы не удивилась, если бы они начали чревовещать, но ни один из них не произнес ни слова.

– Вивальди был… – начала я.

– Канарейкой, – закончил Кент. – Он ел с рук и сидел у меня на плече, пока я играл на скрипке. Вивальди мог исполнить десяток разных песен и доверял мне. А я позволил этой… штуке…

Он отчаянно закричал и бросился к скрипке. На мгновение мне показалось, что Кент разобьет ее, задушит или разорвет на части. Скрипка вздрогнула, и ее струны ослабли. Одна из них отделилась от верхнего порожка и зависла перед спиралевидной головкой, тонкое щупальце настороженно очерчивало в воздухе фигуры в форме буквы S, словно готовясь обороняться.

Кент поколебался, затем сдался, и через секунду ёкай расслабилась. Струна скользнула обратно на порожек и обвилась вокруг колка. Я заметила, что она все еще не была натянута, но, по крайней мере, уже не висела в воздухе.

– Мне нужна помощь, – произнес Кент.

Он опустился на пол, тяжело привалившись спиной к краю стола. Я подошла и села рядом с ним. Через несколько мгновений скрипка вылезла из футляра, при помощи струн спустилась вниз и присоединилась к нам, прислонившись к столу легким изгибом шейки. Какое-то время мы втроем сидели так, не произнося ни слова.

– Мои родители – концертные музыканты, – прервал тишину Кент, голос доносился откуда-то издалека. – Они хотели, чтобы я пошел по их стопам. Я с самого детства стирал пальцы в кровь, играя гаммы, и, по словам родителей, должен был трудиться усерднее, чем все остальные. Они заявляли, что другого способа нет.

Он покачал головой.

– Родители считали, что однажды я буду им благодарен, – выплюнул он.

– Ты, должно быть, очень хорошо играешь, – заметила я.

– Большинство людей, – сказал Кент, – за всю свою жизнь никогда не добьются таких же результатов, каких добился я, играя на скрипке.

– Смелое заявление, – прокомментировала я.

– Я выигрывал национальные конкурсы, – начал перечислять он, – получал стипендии и гранты, обзавелся покровителями и фанатами. Меня приглашали выступать в Лондоне, в Москве, в Пекине…

Кент замолчал, а когда он заговорил снова, голос у него был низким и горьким.

– Я терпеть все это не могу.

– Тогда почему не бросишь?

– Я задаю себе тот же вопрос уже много лет, – ответил Кент. – И никак не найду ответ. Поэтому я перестал.

– Перестал задаваться этим вопросом?

– Перестал играть, – сказал он. – Шесть месяцев назад. С тех пор я не сыграл ни одной ноты. Я думал, что станет лучше, но вместо этого чувствую себя так, будто отрубил себе руку.

Кент молчал. Скрипка тем временем начала осматривать кабинет. Она двигалась подобно осьминогу, с проворной водянистой грацией подтягиваясь на своих четырех струнах. Ее тело все еще более или менее напоминало скрипку, но казалось тяжелым и плавным, а это наводило на мысль о том, что под гладкой темной кожей были органы. Иногда, оторвавшись от изучения папиных ветеринарных справочников и ковыряния в ковре, ёкай поворачивала шею, смотря на нас большими глазами.

– Я и сама не хотела ничего подобного, – призналась я. – Меня подписали на это все насильно и даже не потрудились уточнить, что об этом думаю я.

– Откуда ты знаешь, что нужно делать? – поинтересовался Кент.

– На самом деле и не знаю, – ответила я. – Мне каждый раз приходится разбираться на ходу. Прости, ты, возможно, ожидал консультации от настоящего специалиста.

Кент искренне рассмеялся.

– Я и правда люблю музыку, – сказал он. – Раньше думал, что, как только научусь действительно хорошо играть, меня не будет выворачивать всякий раз, когда я беру в руки скрипку.

Его глаза были полны гнева и муки.

– Но чего бы я ни достиг, этого всегда мало.

Тонкие пальцы Кента сжались в кулаки, а потом расслабились.

– Мои родители знали, что у меня депрессия, – продолжил он. – Они сказали, что все нормально, и купили Вивальди, чтобы мне стало повеселее. Это сработало. Он сидел у меня на плече, пока я играл, и подпевал. Благодаря ему я наслаждался игрой впервые с тех пор, как себя помню.

Скрипка вернулась к Кенту и плюхнулась рядом. Она переводила с моего лица на его внимательный любопытный взгляд.

– Если ты надеешься, что я смогу вернуть Вивальди, то, боюсь, это не так.

Он отрицательно покачал головой, но я увидела, что его плечи немного поникли.

– Я сделаю то, что в моих силах, – предложила я. – Тебе это, вероятно, не поможет, но я смогу лучше понять твою скрипку. Ты не против?

Кент кивнул, почти не поднимая на меня взгляд.

Я протянула руку и прикоснулась к корпусу