В первую блокадную зиму десятки тысяч детей, потеряв родителей, стали сиротами. Ни одна страна, ни один народ в мире не знали бедствий такого масштаба. Необходимо было срочно создавать детские дома, которые бы действовали в условиях блокады. К 7 марта 1942 года в Ленинграде было сформировано 98 детских домов, в области действовали ещё 32 детских дома.

* * *

Сегодня Кате показалось, что она увидела Олю.

— Оля!

Сердце в груди громко застучало молоточками, горяча холодные щёки.

В сером пальто, в платке, натянутом на лоб, Оля стояла в очереди у булочной и смотрела на раструб радиотранслятора.

«От Советского информбюро. Передаём последние сообщения».

Очередь колыхнулась и по цепочке переместилась к ретранслятору.

«В течение 28 декабря наши войска вели бои с противником на всех фронтах. На ряде участков наши войска, ведя бои с противником, продолжали продвигаться вперёд и заняли ряд населённых пунктов.

За 27 декабря наша авиация уничтожила сорок пять немецких танков, восемь бронемашин, более шестисот двадцати автомашин с войсками и грузами, семнадцать полевых орудий с прислугой, девять зенитных точек, свыше четырёхсот тридцати повозок с боеприпасами, три автоцистерны с горючим, три радиостанции, сожгла четыре железнодорожных эшелона и рассеяла до пяти батальонов пехоты противника»[16].

Очередь дружно вздохнула и посеменила обратно к двери булочной.

Темноглазая девушка в платке оглянулась и встретилась глазами с Катей. Душа рванулась навстречу и опустила крылья. Не Оля!

Катя понурилась, с отчаянием пытаясь воссоздать в памяти Олино лицо с бровями вразлёт и тонким вырезом красивого рта. Оля вспоминалась, но как-то размыто, по отдельности: фигуру, волосы, руки Катя помнила, а сама Оля ускользала.

По заволновавшейся очереди Катя поняла, что на подходе хлебный фургон, и отошла в сторону, освобождая проезд.

Высокий сугроб достигал ей почти до макушки. Сползая с тротуара на проезжую часть, слежавшийся снег перегораживал часть перекрёстка, так что машине пришлось объезжать его по кругу.

И тут ударил выстрел артобстрела. Угодив в сугроб, снаряд вздыбил вверх фонтан снега, накрыв фургон снежным куполом.

— Ложись! — закричала Катя людям в очереди. — Все в укрытие!

Очередь откачнулась назад, словно впаявшись в стену здания, а когда осел снег, все увидели, что машина лежит на боку, а из развороченной взрывом кабины свешивается убитый шофер.

Но главное — хлеб! Размётанные по улице буханки тёплыми кирпичиками лежали в радиусе нескольких метров от фургона.

Люди замерли, не смея отвести глаза от хлеба. Ведь это было так просто: протянуть руки, нагнуться и взять. А потом, прямо тут, не сходя с места, отломить хрустящую корку и сунуть в рот, понимая, что сегодня ты уже не умрёшь.

— Хлеб! — прорезал пространство короткий женский не то плач, не то всхлип.

— Хлеб! Хлеб! — на разные голоса откликнулась очередь, приходя в движение.

Протянув руки, люди шли вперёд как слепые, сталкиваясь и падая на колени. Мальчишка в коротком пальтишке первым оказался около буханки, но под прицелом десятков глаз остался стоять, руки по швам, только текли слёзы по щекам.

— Хлеб! Много хлеба! Целый грузовик.

Вместе со всеми Катя тоже сделала шаг вперёд, не видя перед собой ничего, кроме россыпи хлебного богатства.

Женщина рядом с ней, рывком сорвав варежки, смотрела на свои дрожащие пальцы, словно заклиная их скорее схватить буханку, прижать к себе, спрятать под полу пальто.

— Хлеб! — плыл стон, прокатываясь от человека к человеку.

Несколько мгновений длилось оцепенение, а потом мальчишка рывком поднял буханку, покачал на ладонях, как ребёнка, и отнёс к порогу магазина.

Один за другим люди стали поднимать хлеб и складывать его в общую кучу.

Две буханки Катя достала из-под фургона и бережно положила на верх хлебной пирамиды.

Девушка, похожая на Олю, протянула ей руку:

— Держись.

Холод пальцев девушки Катя чувствовала даже сквозь варежку. Встав в хоровод вокруг хлеба, люди крепко взялись за руки.

В спину бил ледяной ветер, с неба сыпался снег, не тая на остуженных лицах, но все стояли до тех пор, пока не подошло время открытия магазина и продавцы стали заносить хлеб на полки.

Уходя, Катя повернулась к девушке:

— Скажи, как тебя зовут?

Не удивившись вопросу, та улыбнулась:

— Оля.

— Я так и знала.

Катя кивнула, хотя очень хотелось закричать:

«Олька, подружка, где ты? Ау!»

* * *

Собираясь в рейс, Сергей с досадой обнаружил, что портянки не успели просохнуть. Он страдальчески наморщил нос: опять придётся терпеть на ногах волглую сырость, которая к концу рейса превратится в ледяной компресс. Один шофёр из их звена отморозил пальцы вплоть до ампутации, но, пролежав в госпитале всего несколько дней, снова сел за руль.

В промежутках между рейсами шофёры приспособились сушить портянки и валенки под капотом, на растяжке, где крепится радиатор. Шутили: «Моя машина — моя цыганская кибитка». В кабине спали, в кабине ели, в кабине писали письма.

Перемотав портянки, Сергей едва успел сунуть ноги в валенки, как услышал учтивый стук в дверцу:

— Товарищ Медянов, можно к вам заглянуть на минуточку?

Он не успел сказать «нет», когда в кабину взобралась учётчица Манюня с кокетливой чёлкой, завитой мелкими локонами.

«И когда только время на причёску находит?» — подумал Сергей, глядя в круглощёкое лицо с носом-пуговкой.

Манюне недавно исполнилось двадцать лет, и не было дня, чтобы она не забежала к Сергею переброситься парой слов или узнать, как дела на том берегу. Назойливое Манюнино внимание тяготило, да и ребята подшучивали, но выставить девушку рука не поднималась, потому что Манюня взирала на него с восторженностью, словно он был по меньшей мере тенором Лемешевым или артистом Крючковым.

Так и закрепилась за ним шутливая кличка «Манюнин жених», которую никто не принимал всерьёз, кроме Манюни.

Знакомство их началось с трагического эпизода, когда Манюню по какой-то надобности занесло на верхний ярус складских полок. Потом ребята говорили, что Манюня специально залезла на верхотуру, чтобы её спас прекрасный принц в промасленной фуфайке.

Но Сергей знал, что это не так. Когда он в тот день зашёл на склад, то увидел на полу рассыпавшуюся деревянную лестницу и услышал тоненькое подвывание, похожее на щенячий визг. Звук шёл сверху, и Сергей, задрав голову, обошёл склад, остановившись под портретом Сталина, откуда был наибольший обзор, словно вождь решил лично наблюдать за погрузкой и отгрузкой.

Вой прекратился. Решив, что ему почудилось, Сергей двинул в сторону грузчиков, переваливающих в кузов мешки с зерном, и тут снова кто-то заплакал.

На этот раз он смог определить направление звука. Мало того, под потолком появились ноги, обутые в щегольские