по гулкой мостовой. Только не рыжим лесом, а ночным городом. Но, главное, если верить, сказка оживёт…

— Давай, — хмуро кивает Чурбанов, наливая в пузатый низкий бокал коньяк.

Я поднимаю этот маленький аквариум с «живой водой» и подношу ко рту, чуть окунаю верхнюю губу в янтарную жидкость и возвращаю бокал на стол. Юрий Михайлович выпивает свою порцию и подмигивает мне:

— Ну как там наш ЦК поживает?

— Да ничего, — киваю я. — Энергия наших сердец летит в кремлёвский дворец приветствовать делегатов и делегаток съезда.

— Вот только не надо смеяться над… важным и ответственным событием. Для нашей страны это не пустые слова, между прочим.

— А я и не смеюсь, Юрий Михайлович, — мотаю я головой, — стал бы я приезжать к вам посреди ночи, чтобы поглумиться над съездом партии?

Он сосредоточенно смотрит на меня некоторое время, а потом размашисто кивает. Вот и славно, трам-пам-пам…

— Я пригласил вас, господа, с тем, чтобы сообщить вам пренеприятнейшее известие, — цитирует он «Ревизора».

— Ревизор? — спрашиваю я.

— Да, — кивает он.

— Что за ревизор?

— Гоголь! Неуч ты, Брагин. Это Гоголь.

Я вздыхаю. Понятно.

— У нас, — продолжает Чурбанов, — есть общий знакомый. Не очень приятный человек.

— Не очень, — соглашаюсь я. — Вообще, можно сказать, неприятный. Совершенно даже неприятный. И почему вы с ним не развяжетесь, хотелось бы спросить, пользуясь случаем?

— Каким случаем? — подозрительно хмурится он. — Тем, что я выпил?

— Вроде того, Юрий Михайлович.

— Откровенный — это хорошо. Ладно. Встретишь в своём ЦК Ахтырского, передавай привет. Товарищ мой старый.

— Хорошо, — соглашаюсь я. — Хоть и не хожу по таким высоким кабинетам, при случае обязательно передам.

— Ладно, — машет рукой хозяин вечеринки. — Чем ты так Назарову насолил?

— Это тому, который Сергей Олегович? — уточняю я. — Его ещё дедом Назаром называют, да?

— Да.

— Так не хочу ему своё отдавать. И ваше тоже не хочу отдавать. Ему ведь только дай волю он же на шею сядет и ножки свесит. Я вот тоже хочу спросить, а чем он вас так обаял, что вы его при ваших возможностях не желаете в каталажку засунуть? Вы же огромный спец по кадрам и по выстраиванию кадровой политики.

— И?

— У вас вся милиция страны на ниточках, можете дёргать, как хотите.

Он чуть прищуривается и молча на меня смотрит.

— Что? — спрашиваю я.

— Что? — спрашивает и он. — Что же ты мне предлагаешь?

— Предлагаю унасекомить этого неприятного гражданина с крайне невысокой социальной ответственностью, хоть и не в том смысле.

— Что-что?

— Мне очень хочется прервать его жизненный цикл, простите, если разочаровываю вас. Он отвратительный человек, жестокий и бесполезный настолько же, насколько и беспощадный.

— Ты ж не суд, — пожимает плечами Чурбанов и да, на это мне ответить особо нечего.

Но я пытаюсь.

— Почему не суд? — качаю я головой. — Я и есть суд.

Он наливает себе ещё.

— Кто, как не я, Юрий Михайлович? У меня же это в крови всё, понимаете? Течёт, кипит, пузырится. Представьте свою молодость, будто вы вернулись в неё и сердце ваше разрывается от любви, от песен, от воздуха, запахов и зовущих горнов будущего, иерихонских тудыт его труб. И тут х*й синий пытается вас и ваших близких подмять, оттоптать, надругаться, поглумиться. И кто же тут суд — вы или нет?

Выступаю эмоционально, несвязно, но с нервом. Накатило, бляха. Он глазами хлопает — хлоп-хлоп. Но шарики-то бегают! Мысль движется, мозги шевелятся — думает человек, соображает!

— Хороший ты парень, Егор, — наконец, говорит он. — Напоминаешь мне меня в молодости.

— Молодость к молодости, товарищ генерал. Дайте санкцию и я раздавлю его как таракана. А вместе мы столько сделаем. Юрий Михайлович, вы за идею я знаю, не за бабки. Я тоже, верите или нет, но для идеи бабки тоже нужны, как ни крути.

— Это тут причём?

— Так, на всякий случай, проясняю позиции.

— Понятно, — кивает он и вливает в себя красивую янтарную жидкость.

Ничего, на зоне пить не будет, трезвенником станет. Впрочем, может, получится его от этого уберечь…

— Не могу, Егор. Почему у меня собственного сына нет, вот с тобой приходится возиться…

По пьяни чего только не скажешь. Я всерьёз это не воспринимаю, конечно же.

— Юрий Михалыч, у меня батя есть, слава Богу, но я к вам со всем уважением, честно говорю. Как к близкому человеку. Я ведь вас гораздо лучше понимаю и чувствую, чем вам кажется.

Он наливает ещё. Я ведь мемуары ваши читал, если что. Нормальный вы мужик, без вы**бонов.

— Залёт, Брагин. Не могу, есть кое-что… Думаешь, если Леонид Ильич тесть я что угодно могу делать? Думаешь, мне всё можно?

— Нет. Не думаю. Знаю, что всё не так.

— То-то. А у него, бл*дь расписка Галкина…

— Я у него её вырву. Вместе с сердцем.

— По глупости и не для себя же. А вот теперь, как на крючке и не скажешь никому. Это ж только снаружи кажется, что все друзья, товарищи по партийной борьбе, понимаешь ли. А так-то, как змеи в банке, что в министерстве, что в отделе административных органов ЦК. Что Рябик этот был, что Савинкин есть…

— Аккуратно сделаем, не беспокойтесь, — говорю я, только как мы это сделаем пока не имею ни малейшего понятия.

Партия сказала: «Надо!», комсомол ответил: «Есть!»

— Ещё. Кое-что… Он хочет, чтобы я тебя посадил. Или расписка эта уйдёт куда надо.

— Думаете, он из-за меня свой главный козырь сбросит?

Да, мне только сесть, я и дня там не протяну, это уж ясно.

— А козырь этот не единственный, — качает головой Чурбанов. — Ещё есть кое-что. Так что может и скинуть одну карту.

— Рассказывайте.

— Нет.

— Старое что-то? Со времён политуправления?

— Твою мать! Ты Вольф Мессинг что ли?

Кашпировский.

— Нет, но понимание имею, — хмыкаю я.

В комнату заглядывает Галина.

Несе Галя воду, коромисло гнеться,

За нею Іванко, як барвінок в’ється…

Эх в батальоне у нас молдаванин один так эту песню пел, все пацаны слезу пускали…

— Я котлеты сделала, — говорит она. — Нести или на кухню пойдёте?

Котлеты — это хорошо, конечно, но зачем же ты Галя расписками раскидываешься…

— На кухню! — командует Чурбанов и поднимается из-за стола. — Пойдём, покушаем, не то развезёт.

Меня-то вряд ли, учитывая, что я и глотка не сделал.

— Юрий Михайлович, — щурюсь я, когда мы оказываемся в дверях.

— Брагин! Кончай это дело!

— Лимончика кончать надо, а не это дело…

— Я подписывал требования… Хоть и не для себя, но в бумагах не написано…

— Для Котова?

Я-то читал мемуары Чурбанова, но там об этом, естественно ни слова не было сказано, но догадаться не сложно. Котов был его боссом, начальником политуправления внутренних войск МВД СССР. Злоупотреблял служебным положением…

— Да…

— Юрий Михайлович, вы шутите, что ли? Это вообще никак не может вам навредить. С такими бумажками…

— Много ты понимаешь! — повышает он голос. — Иди котлеты ешь!

Совестливый. Стыдливый. Нет, я его, конечно подставлять не хочу и попытаюсь эти документы изыскать, но… но если взвесить, что важнее… ну ё-моё… Это вообще фигня какая-то. Даже после упокоения Ильича за это дело ничего не будет. Но это не точно…

Тут я конечно немного упрощаю и обесцениваю, но если взглянуть с высоты моих лет, то честное слово…

— Юрий Михайлович, — говорю я, когда мы садимся за кухонный стол. — Вам даже и делать ничего не нужно будет. Даже и не говорите ничего, просто кивните. Просто кивните и я всё сделаю. Сам всё сделаю. Освобожу вас навеки.

Тем более, что скоро это вообще всё станет неважным. Не сразу, конечно, но станет же…

— О чём это вы говорите? — не понимает Галина.

Муж её разливает по рюмашкам коньячок. Под свежие котлетки.

— Егор, пока ничего не предпринимать. Я ещё думаю.

Ну, думай. Зачем только меня было из постели вытаскивать? Не пойму. И не надумай, смотри, меня в каталажку запихать.

— Егорка, ты по квартире решил что-нибудь? — спрашивает Галина. — Мартик меня уже замучил. Боится, что ты не возьмёшь, а у него время поджимает. Ему уже вот-вот уезжать, чуть ли не завтра. Можно на этой волне цену сбить.

— О чём это вы? — тяжело смотрит на нас Михалыч. — Опять аферы?

— Кушай, Юра, никаких афер. Квартиру Егору присмотрели.

— Смотрите у меня,