class="p1">— Цвет, короче, ты мне друг или портянка? Вот так вопрос поставлю.

— Не, ну ты в натуре ещё считалочку какую-нибудь прокричи. Чё за детсад?

— В общем, я к тебе обратился, а ты сам решай, как с моей просьбой поступать.

— Не, ну чё ты начинаешь!

Я отхожу к телефону и звоню Ферику.

— То есть, просто так позвонить у тебя времени нет, — ворчит он после того, как я обрисовываю ситуацию, — а из-за какого-то хрена и врага народа, ты проявляешься. Интересно получается…

— Что? — мне делается смешно, — Врага народа? То есть, если бы он был патриот и коммунист, вы бы мне помогли? Так что ли?

— Ладно, посмотрим, что можно сделать, — бросает он. — Я тебе позвоню, если что-нибудь узнаю.

Хорошо, посмотрим, что вы все можете сделать.

Следующий на очереди Борис.

— Галина звонила? — спрашиваю я.

— Про еврейчика этого что ли?

— Вижу, что звонила. Можешь подъехать?

— Зачем это? — напрягается он. — Ты чё хочешь в это дело впрячься?

— Хочу.

— Робин Гуд что ли?

— Робин Бэд, скорее. И даже без Робина, просто товарищ Бэд. Давай, подтягивайся, побудем вместе плохими парнями и накроем тех, кто нас с тобой подставил.

— Что? Как это они меня подставили?

— Серьёзно? — спрашиваю я после выразительной паузы. — Ты не догоняешь что ли, кто под подозрением в первую очередь?

— Ты сам-то серьёзно? — злится он.

— Серьёзнее не бывает, — отвечаю я. — Пошевели мозгами. Ты договорился с менялой. Меняла адреса клиента не знает, а ты знаешь.

— Так ты тоже знаешь, — парирует он.

— Я и говорю, что нас обоих подставили под подозрения. Подъезжай.

— Я спать уже ложусь.

— На пенсии выспишься, а сейчас молодость, спать некогда.

Он бранится, но обещает приехать. Я прошу сделать мне кофе и иду к столику, уступая место у телефона Цвету. Он с сердитой гримасой начинает кому-то звонить. А я беру в руки журнал, лежащий на столе.

Сегодня это не «Крокодил», а «Rolling Stone». Ничего себе, свежий, январский. На обложке знаменитый снимок Анни Лейбовиц — Йоко Оно и голый Джон Леннон в позе эмбриона. Ух-ты… Ничего себе. Этот номер со временем будет стоить целое состояние. А обложку признают лучшей за сорок или пятьдесят лет.

Мне приносят кофе и я листаю раритет. Кто это нам такие штуки приносит?

— Я прошу прощения, говорит бармен, ставя чашку кофе. — Это Михаил оставил…

— Бакс?

— Да… Просил, чтобы он никуда не делся.

— На, — протягиваю я журнал. — Прибери, и скажи ему, чтобы берёг, как зеницу ока. Я проверю.

Бармен кивает и, взяв журнал исчезает. Подходит Цвет.

— Я там, короче, сказал пацанам, — недовольно сообщает он. — Обещали разузнать что к чему.

— Спасибо брат, — киваю я. — Присаживайся. Хоть поговорим с тобой немного.

— А чего немного-то?

— Можем и много, если ты в настроении.

— Ну давай, начинай, а там посмотрим.

— Геленджик, — произношу я и делаю глоточек из чашки.

Мы погружаемся в обсуждение ближайших планов и проходит не менее получаса, прежде чем появляется Боря.

— Это Борис, — представляю я его, — а это Паша Цвет.

Глаз у Бори чуть дёргается, видать про Цвета что-то слышал.

— Ну, давай кумекать, — предлагаю я. — Кто мог знать что у Мартика бабки есть.

— Что мне-то кумекать? — пожимает Боря плечами и присаживается за столик. — Его же под твоим именем грабанули. Я-то причём?

— Ты чё, братан, — прищуривается Цвет, — в натуре что ли? А это не ты разве паука валютчика подогнал?

Боря молчит.

— Он мог пиратам наколку дать?

— Мог, наверное, — пожимает плечами Борис.

— А откуда он адрес узнал и имя Егора? — прищуривается Цвет и поворачивается ко мне. — Бро, вы во время обмена этой информацией не делились?

Я хмыкаю.

— Ну вот, видишь, — разводит руками Цвет.

— Ну поехали к Мартику тогда, — пожимает плечами Борис. — Может этот болтун сам кому-то слил, с кем, когда и на какую сумму?

Может и такое быть. В жизни всякое случается, конечно.

— Ты давай ещё подумай малёха, — кривится Цвет. — Может, всплывёт чего в мозгу. Там один-то цыган, между прочим, с золотыми клыками. Ты бы пробил у своей братии, вдруг, кто из ваших?

— Из каких наших? — вспыхивает Борис. — Из труппы Большого театра?

— Слышь, ты, театрал в натуре, не доводи до греха, а то точно трупы в Большом театре найдёт кто-нибудь. Маленькие трупы в очень большом театре. По цыганским каналам разнюхай. Но сначала подумай хорошенько, может, сказал чего меняле? Случайно, может, а? Сболтнул да и всё. С каждым может случиться.

— Нет, — спокойно отвечает Борис, — не сбалтывал.

— Ну, молодец, значит, — кивает Цвет. — А как ты на него вышел? Через кого?

— Спросил у знакомого.

— Знакомого, мля, — злится Цвет. — Чё за знакомый? Блатной или чё? Кто такой?

— Сидел когда-то, но сейчас завязал…

— Да ну? Завязал? Давай знакомого твоего трясти.

— А его-то зачем трясти? — хмыкает Борис. — Я ему же ничего не рассказывал, попросил найти человека, чтоб доллары купить. Зачем, кому и почему не объяснял. Он при всём желании навести не мог. Он мне дал номер и пояснил, что сказать надо.

— И чё говорить надо было? — спрашивает Цвет.

— Сказать, что от Шуста.

— А Шуст — это кто?

— Да этот знакомый и есть. Но он, я же говорю, он не знал ничего. Я ему не говорил.

— Ищи тогда цыганёнка с двумя фиксами типа золотыми.

— Ну, ладно, — поднимает Борис одну бровь и сам тоже поднимается из-за стола. — Счастливо оставаться. Позвоню, если что.

— Спасибо, Боря, — киваю я.

— Мутный фраерок, — качает головой Цвет, когда тот уходит. — Артист, в натуре. И цыган. Он чё всегда на себя столько побрякушек навешивает? Может, он того?

— Чего того? Педальный что ли?

— Во-во, — усмехается он.

— Да вроде замечен не был.

— Смотри, а то зафаршмачит к херам… тьфу-тьфу-тьфу…

Подходит бармен:

— Егор, там Фархад Шарафович звонит…

Я подхожу к телефону.

— Короче, филателист твой — это Марочник. Он валет червовый, птица высокого полёта. Раньше блистал, а сейчас вроде тихо на валюте сидит. Пенсионер. Но он под Мишей Четвертным.

— Что ещё за Четвертной?

— Считай, правая рука Лимончика, ну, столичного значения. Одна из рук, вернее. У него их много.

— Лимончик этот, как индийская Кали, получается.

— Получается, — соглашается Ферик.

— И как его найти, Марочника то есть? И нужно ли его искать?

— Поищи, хуже не будет. Слушок пошёл, что он бабок поднял.

— Ого? Может, он гуляет где?

— Нет, не гуляет. Он хитрый и скрытный. Нигде не гуляет и не будет никогда. А вот Немой гуляет.

— А это кто такой?

— Есть такая тупая дубина, усик и хапушник. Из него слова не выжмешь. Но с ним ещё какие-то бакланы. Довольные и болтливые. Хвастаются, что лоха нахлобучили, фраера безответного.

— Так мало ли кто сегодня лохов нахлобучил по городу-герою Москве?

— Это правда, но этот Немой, вернее, дружки его, в разговоре Марочника поминают.

— Ого, а есть адресок этого Марочника?

— Нет, адреса нет. Ты же и так знаешь, где он обитает.

— Ну, это днём только… А где разбойники празднуют? Место известно?

— Не поверишь, — усмехается Ферик. — У тебя же в катране, в том, что для социально близких оставили.

Твою ж дивизию! Под самым носом у нас!

— Цвет! — зову я. — Херово твоя система работает. Звони во второй катран, в тот, куда блатные ходят.

— Зачем? — хмурится он.

— Там походу мои налётчики веселятся. Отмечают свой скок с прихватом.

— У нас что ли?

— Скажи, чтобы их взяли и в подсобке заперли. Немой и ещё двое с ним. Ну, или сколько есть, может их там и больше. Всех, короче.

— Цвет звонит, а я иду к себе в номер и тоже звоню. Звоню на базу, объявляю сбор по тревоге и даю команду оперативной группе выдвигаться к катрану. Повесив трубку, одеваюсь и с парнями выхожу на улицу.

Тут же появляется и Цвет, подъезжает его тачка. Он садится вперёд, а я со своими телохранителями гружусь назад.

— Спасибо, брат, — говорю я, — что едешь со мной.

— Как тебя бросить, брат? — отвечает он с усмешкой. — Ещё недавно, ты как сынок был, а теперь, видишь, брат. Скоро, наверное, отцом мне станешь. Вместо Бро погремуху надо будет на Батю править.

— Я к тебе всегда, как к брату относился, — хлопаю я его по плечу. — Пусть старшему, но брату.

Один с порванной и грубо заштопанной губой, другой чернявый с двумя фиксами и третий, будто проглотивший кол, молчаливый и с глазами, как у филина. Они торчат в пустой складской комнате в подвале. Выглядят не очень, рожи охранники им намяли. Видать, отказывались отправляться в заточение.

— Здорово, Немой, —