готовиться к субботнику!..) "Вопросов нет. Прекрасно. Тогда за работу!". Толик, вспотевший и счастливый, чувствуя себя пациентом, чья температура с 39-ти градусов вмиг упала до 36-ти, повернулся было к испытывающему такое же неземное облегчение Веньке, как вдруг услышал над ухом иерихонский глас директрисы: "Топчин, пошли со мной!".

Кабинет Легенды находился на первом этаже. К нему вел угрюмый и узкий (двое с трудом могли разминуться) проход, освещаемый люминесцентной колбасой под потолком. На языке школьников этот бункероподобный тоннель назывался "коридором смерти", а кабинет директора — "смертью в конце тоннеля". Хотя в самом кабинете было светло и уютно, пахло чаем и духами "Дзинтарс". К похожему на комод директорскому столу перпендикуляром был приставлен овальный стол, за которым рыцарями овального стола рассаживались учителя во время совещаний. У окна в затуманенном стоячем саркофаге из оргстекла высилось знамя школы. "Садись, Топчин", — сказала Легенда, притащив Толика в свою берлогу. Тэтэ, у которого несколько минут назад перед носом помахали царским указом о помиловании, а потом отменили его, обреченно опустился на стул. Легенда достала из ящика стола злосчастную прищепку. "Твое?". — "Мое…". — "Где взял?". — "Сам сделал". — "Для чего?". — "Так, пошутить…Помрачение какое-то на меня нашло, Елена Геннадьевна… Я осознаю всю глупость своего поступка и раскаиваюсь. Честное слово". — "Хор-ро-ош, ничего не скажешь". (Легенда поправила янтарный кулон, почти сгинувший в расщелине между грудями-валунами. Толик почему-то вспомнил, как в далеком сопливом детстве считал, что сердце у женщин находится не в грудной клетке, как у мужчин, а в левой груди, пока Славик Ветлугин во втором классе не просветил его. "Ты дурак, что ли? — прямо спросил тогда Славик. — Им ведь грудь отрезать могут на операции. Так вместе с сердцем, что ли?"). "Не ожидала от тебя, Топчин, — Легенда сотрясала воздух в кабинете голосом, грудями и всем своим неимоверным туловом. — Я думала, ты взрослый разумный человек, родители у тебя такие солидные люди, ответственной работой заняты, а сын в школе дурошлепством мается!.. В игрушки еще не наигрался, деточка? Еще раз так поиграешь — вылетишь и из школы, и из комсомола, уяснил?". — "Да. Извините меня, пожалуйста, Елена Геннадьевна". — "Извинишься перед Тамарой Кирилловной. Только обязательно, Топчин: я у нее спрошу, извинился ты или нет. Завтра в 11 часов придешь ко мне с кем-то из родителей, а сейчас отправляйся на урок".

Глава 17

Родители Тэтэ по-прежнему жили в обстановке напряженного молчания, которое все пуще давило на мозги и нервы. Отец все так же являлся домой, как пушкинский Герман, после полуночи и исчезал по выходным. Отчуждение между ним и матерью нарастало. Да и с Толиком отец за весь этот месяц общался лишь раз — 2 сентября, когда он вернулся с работы, вопреки сложившейся традиции, не слишком поздно и с не слишком вороватыми глазами. "Как дела?", — спросил отец Толика, проводящего время в обществе "Королевы Марго". — "Как всегда, пап: хуже, чем хотелось бы, лучше, чем могло бы. Шутка! Все нормально". — "Вам в школе про самолет корейский ничего не говорили?". — "Нет… А в чем дело?". — "По телевизору, радио ничего не слышал?". — "Нет… А что случилось?" (Эти два дня он вообще ничего не видел и не слышал, переживая свое первосентябрьское фиаско сначала в школе, а потом — в парке аттракционов). — "Наш истребитель вчера на Дальнем Востоке сбил южнокорейский пассажирский самолет. "Боинг". Он нарушил советское воздушное пространство и не отвечал на запросы". — "Пассажирский?.. То есть, там внутри пассажиры были?". — "Да, и много". — "И…что?.. Все погибли?". — "Не знаю. Наверное. Но ты же, понимаешь, сын: иностранный самолет внезапно отклоняется от курса, нарушает воздушную границу, причем — в районе, где находятся наши стратегические объекты, на запросы не отвечает, на предупредительные очереди в воздух и требования сесть на наш аэродром не реагирует … Что наши должны были подумать? Ты же понимаешь, что это могла быть диверсия: под видом пассажирского самолета могли запустить самолет-разведчик. Наши его, кстати, за разведчика и приняли: американцы в том районе постоянно отираются. Или того хуже могло быть — бомбардировщик с какой-нибудь ракетой на борту. Шарахнул бы по наземным ядерным объектам и ушел к себе на базу. Так что, наши сделали все правильно. Другого выхода не было. Имей в виду, если кто-то вдруг что-нибудь другое болтать станет". — "Ну, да…конечно, ты прав, пап. Я все понял".

С тех пор они с отцом почти не разговаривали, ограничиваясь спорадическими "Привет!" — "Пока!", к чему Тэтэ, сам того не замечая, начал привыкать. Однако на сей раз нелицеприятного разговора было не избежать. Толик попытался уговорить деда пойти с ним к директрисе, но дед, всецело поглощенный новой идеей — возведением в городе масштабного памятника героям битвы за Москву, отказался закрыть внука своим орденоносным телом: "Нет, Толик, завтра в 11 никак не смогу. В это время я должен быть в горисполкоме".

Пришлось идти с повинной к матери. "Что ты там натворил?", — спросила мать. — "Да так, ничего особенного… Баловался на уроке". — "Что значит "баловался"?". — "Детство в голову ударило. Тебе директор все расскажет, мам". — "А ты сам рассказать не хочешь?". — "Да нечего рассказывать, ну, правда, ерунда какая-то…". — "Да?.. Посмотрим, что за ерунда. Из-за тебя буду завтра у начальницы отделения отпрашиваться, а мне перед ней лишний раз унижаться не хочется".

Однако подлинное унижение ждало мать в кабинете директора школы. После долгого и нудного словесного препарирования Толика, который сидел перед очами Легенды рядом с матерью и о котором говорили, главным образом, в третьем лице ("Я надеюсь, Светлана Николаевна, вы понимаете мою озабоченность: все-таки у него выпускной год на носу". — "Безусловно, понимаю, Елена Геннадьевна, и очень признательна вам за то, что вы своевременно ставите меня в известность о его фокусах"), они, наконец, вырвались из директорских застенков. Мать, удостоверившись, что их никто не видит, дала сыну несильный подзатыльник: "Вечером поговорим!".

Вечером никаких разговоров не было: мать отхлестала сына яростным криком, срывая долго копившееся раздражение и обиду на отца, понимая это и чувствуя в глубине души, что не совсем права. В качестве наказания она определила Толику запрет на прогулки и посещения драмкружка в течение двух недель. "Мам, ну, а драмкружок-то здесь причем?..", — возроптал он. "Без "мам"! — отрезала мать. — Я ничего не имею против драмкружка, как и против твоих прогулок во дворе. Но ты наказан! Две недели посидишь дома, уроками займешься. Я лично каждый вечер проверять буду!".

Отец, которому мать днем позвонила на работу и, видимо, нарушила его