Митрополит пожал плечами и принялся рыться в книжной груде на столе, бормоча:

– Сначала на воск по буквам выписал, потом место для другой заметки понадобилось… Сподручнее было бы на бересту, да князю давать неудобно… Какие строгости, и сам не желает знать… Переписал на кусочек кожи, кругленький такой… А в диптихе стер… Куда же он подевался, клочок харатейный?… Демон домашний, коли твои шутки… Поигрался и отдай… А вот я тебя крестным знамением… Вот он! Закладки не было под рукою, и я его в Аристотеля… Забирай, емец. И уж лучше помни ты один сие землемерие, а я теперь постараюсь его из головы выкинуть.

Жадно схватил Хотен густо записанный клочок желтоватой кожи, подскочил к окошку, прочитал медленно, стараясь сразу запомнить:

– «ПЕРВАЯПОЛЯНАВЪМЕЖДУРЕЧЬИТРУБЕЖАИНАДРЫ

ОТЪВПАДЕНИЯОТЪДВОЙНОЙБЕРЕЗЫНАПОЛУДЕНЬДВАДЦАТЬСАЖЕНЪ»… еще разок… «Первая поляна в междуречье Трубежа и Надры от впадения Надры. От двойной березы на полудень двадцать сажен», еще раз… «Первая поляна в междуречье…». Все, господине отче. Понятно. За городом Баручем, не доезжая Глебова. Хорошо хоть, не в землях диких половцев.

– Теперь сам разбирайся. Я больше ничего не желаю знать об этом деле, – отмахнулся от него отец митрополит и налил себе еще вина. – Жечь теперь будешь?

Хотен кивнул и, снова высунув голову в окно, крикнул холопу, чтобы раздобыл и принес огня.

– Нет, ты здесь не жги! Завоняешь мне горницу жженой кожей.

– Благодарю тебя, господине отче, за столь великое твое доверие ко мне, – поклонился Хотен.

– Вот еще! Нет у меня к тебе никакого доверия, емец. Ведь человек, живущий, подобно тебе, хитростью и ловкостью своею, поневоле ловчит во всех своих жизненных обстоятельствах. Напротив, удивляюсь я доверию к тебе великого князя: ведь теперь ты сможешь найти клад, забрать его себе, а князю сказать, что не нашел.

– Я не первую службу служу нашему великому князю, господине отче. А впрочем, спасибо тебе на добром слове, – и поклонился еще ниже.

– Ишь, какой ты у нас гордый! – митрополит усмехнулся и отхлебнул из кубка. – А я не хотел тебя обидеть. Хоть ты и плут, но настоящий хоробр, и с тобою любопытно беседовать. Как, кстати, та шпалера, осталась у князя Вячеслава? Ну, и к лучшему. Знаешь, на что она меня соблазнила? Я придумал новую к ней подпись. Когда учился я в Константинополе в греческой школе, то на отдыхе и тайком от учителей любили мы, юнцы, переписывать друг у друга веселые песенки древних языческих пойэтас, ну, певцов. И вот какую припомнил я песенку Анакреонта: «Σφαίρηι δεΰτέ µε πορφυρέηι…»

– Почему ж не поешь, господине отче, – ухмыльнулся Хотен, – ежели сие песенка, как говоришь?

– А никто и не знал, как они поются, все одни слова переписывали. По-нашему будет так, примерно: «Кинул в меня порфировым мячом златовласый Эрот и позвал поиграть с пестрообутой девицей. Да только – вот ведь беда – прекрасная девка (там она еще и «Λέσβου», то бишь с Лесбии, лесбиянка она, сие не важно), смеясь обидно над моей седой бородой, не отрывает глаз от другого мужа». Все сие старик Плутос как бы говорит. Понял?

– Подожди, прошу тебя, господине отче! Что оно означает: «Кинул в меня пурпуровым мячом золотой Эрот»?

– Эрот есть языческий божок-мальчик, подручный богини Венерки. Он вызывает у людей похоть, стреляя в них из лука. Вот тебе приглянулась девка, как ты про то скажешь?

– Ну, как? Что она запалила мне сердце… – вздохнул молодец.

– А грек-язычник сказал бы в сем случае, что Эрот попал в него стрелой. Однако Анакреонт придумывает собственное инакословие – и затейливое: вместо стрелы Эрот запускает в певца мячом (красным, а красный цвет и у нас знаменует похоть), будто хочет с ним в мяч поиграть, однако и с девкой зовет его поиграть, да только иначе… Теперь понял?

– Кажется. Уж слишком мудрено, господине отче. Значит, по-твоему, все сие толстяк Плутос говорит или думает? А где же тот муж, на которого уставилась девка, то бишь Венерка?

– А ты разве не запомнил, что Венерка на шпалере смотрит не на Плутоса, а прямо на зрителя? Значит – на тебя, на Радко, на каждого, кто перед шпалерой стоит и…

– А вот и жар, хозяин! – заорал тут Хмырь, влетая в горницу с головней.

Увидел митрополита, опешил, обозрел ошарашенно завалы книг и спрятался снова за дверью.

– Спасибо тебе, господине отче, – поклонился Хотен, пряча в усах ухмылку. – Пойду я кожу на крыльце жечь, пока мой холоп головню не застудил. Только отдай ты мне Вячеславову книгу, ей теперь место в казне великого князя. Вон она, прямо на столе у тебя, слева от кувшина, под двумя толстыми книгами.

– Что значит молодость! И глаза над книгами не успел попортить! Держи. Хотя с великим удовольствием себе бы оставил. С начертаниями руки Мономаха!

– А не дал бы ты мне, господине отче, плат какой ни есть книгу завернуть? От чужих глаз, мне ведь в гридницу теперь.

– Скажи келейнику, он найдет тряпицу, – промолвил, думая о другом, отец митрополит. Рассеянно поднял он кувшин, чтобы наполнить кубки. И вдруг поднял брови. – Ты не испил почти! А я хочу выпить с тобою за упокой души иноземца, казненного сегодня в чужой земле.

– Я не такой суеверный, каким тебе кажусь, премудрый отче, – пожал плечами Хотен, покорно осушая свой кривоватый кубок, – чтобы не спать теперь по ночам, опасаясь мести души Саида или его привидения. Мечник Сума пусть теперь дрожит от страха, спасибо великому князю. Однако позволь мне последний вопрос тебе задать. Ты придумал утешную и забавную подпись для той шпалеры, да только непонятно мне, отчего тогда Венерка на ней нагая?

И тут заметно повеселевший отец митрополит рассказал собеседнику-невежде много чего любопытного про одежды и нравы языческих молодух греческой древности, и заметно было, что наивные вопросы Хотена доставляют ему удовольствие.

И выходя на крыльцо протопопова терема, Хотен подумал, что греческие бабенки, имевшие обыкновение обматывать покрывалом только верхнюю часть тела, сегодня не простудились бы, пожалуй, и во Владимире: весеннее солнышко успело уже и грязь подсушить. Головня, дело ясное, давно погасла, Хмырь был снова отправлен на поварню, и его хозяин вздохнул посвободнее только тогда, когда после немалой возни с новой головней смешал оставшийся от кусочка кожи черный прах с уличной пылью.

– А не грех ли великий сие, хозяине?

Хотен вытаращился на смущенного холопа и потребовал пояснений.

– Там буковки были, а из буковок Святое письмо составлено. Не грех ли сапогами их попирать?

– Ну, прямо некуда сегодня мне, глупому, деться: вокруг умник на умнике и умником погоняет, – расхохотался Хотен. – Буковки сами по себе живут, а Святое Письмо само по себе. И ты что ж – не видел никогда срамных слов из тех же букв, вырезанных на заборе?