Иван, выпуская дым через ноздри, важно сказал:

– Ну, что-то в этом духе. Я же человек искусства, как ты понимаешь, и «Ваня Гог» – это, конечно, мое детище, и я очень его люблю, однако мое призвание – это другое!

Она подумала о картинах в подражание Ван Гогу, висевших в этом самом «Ване Гоге». Ну да, наводнившие Питер зарубежные туристы подобное любят – но, если уж на то пошло, что в этом нового?

Потому как стать вторым Ван Гогом Ивану Григорьевичу Гогурину явно не грозило: место было уже прочно занято первым.

А копия всегда хуже оригинала, пусть и гениальная.

Тут она подумала: а не был ли для нее самой и Ваня копией Феди, и девушку от этой мысли бросило в дрожь.

– Тебе принести что-то, а то ты вся дрожишь? Я мигом…

Он притащил ей мамину шаль, и Саша, кутаясь в нее, произнесла:

– Ты бы тоже оделся…

Иван возразил:

– Вот так всегда: все знают лучше меня, чего мне надо желать, а чего нет! Хочу курить голым на балконе – и буду. Или тебе неприятно?

Ну нет же, зрелище было весьма и весьма эстетическое.

– Но тебе же холодно, все же начало октября, – улыбнулась Саша, а Иван заявил:

– Да хоть середина февраля! Но вернемся к поездкам по бабам, малышка. Да, мне время от времени нужно взбодриться. Но по бабам, я тебе клятвенно обещаю, ездить буду только по тем, которые нам товар поставляют!

Но что тогда он имеет в виду? Саша знала, что именно: от нее не укрылось, что Иван не только пил и курил, как полагается, наверное, всяческой творческой личности (или себя таковой считающей), но и принимал эти жуткие таблетки и, кажется, кое-что покрепче и похуже.

– С этой мерзостью завязывай, – сказала назидательно Саша, и Иван, докурив, притащил на балкон коробочку с разноцветными таблетками и, горько вздохнув, высыпал их прямо с балкона на улицу.

– Ты что делаешь? – спросила в ужасе Саша, а Иван со смехом ответил:

– Голубей кормлю. Нет, ты посмотри, как они набежали и клевать стали. Шучу, шучу…

И, обняв девушку, заявил:

– Мне с тобой, малышка, так хорошо, как никогда еще не было! Но сразу говорю: время от времени я совершаю поступки, за которые мне самому стыдно и которые другим не нравятся. И ты или принимаешь меня, или нет!

Отбирая у него пустую коробочку и также бросая ее с балкона куда-то в крону дерева внизу, Саша сказала:

– Пока опять не начнешь с этой дрянью, все будет в полном порядке!

Иван со смехом заявил:

– Ну не буду, не буду, вот тебе честное пионерское! А теперь пошли в твою грандиозную хату обратно, а то в самом деле у меня все самые нежные части организма отмерзать стали!

Так и началась ее новая жизнь: между «Ваней Гогом» и квартирой в Шкиперском протоке. Впрочем, уже скоро «Ваня Гог», точнее некоторые его посетители, переместились и к ней в квартиру – ибо сам Ваня, снимавший на пару со своим старшим, болевшим диабетом братом угол где-то в Приморском районе, переселился к ней.

Она сама предложила.

А за Ваней потянулись и его кореша, которые не то чтобы к ним переехали, а просто захаживали.

Но тех, кто захаживал, выпроводить было крайне сложным делом. То один, то другой бородач храпел на софе, какая-то рыжеволосая девица плескалась в их ванне (причем не одна), группка иностранцев пила водку на кухне, а на балконе, который стал всеобщей курилкой, шли заумные беседы о судьбах России и современного искусства.

Еще пару недель назад Саша и представить себе не могла, во что превратится квартира ее родителей, а если бы и представила, то наверняка бы содрогнулась от ужаса.

Она и сейчас содрогалась, видя, как кто-то кладет грязные ноги на журнальный столик мамы или запахивает на волосатом животе шелковый халат отца, однако все попытки увещевать, призвать к порядку или хотя бы установить некоторые правила в собственной квартире терпели крах.

Конечно, она бы всех выгнала, в том числе и душу компании и центр этой пестрой вселенной Ваню, теперь, как выходило, ее Ваню, но, несмотря на весь кавардак, свинство и кромешный ужас, Саша понимала: такая жизнь ей определенно нравится.

Она так не соответствовала тому, к чему она привыкла, что ей было хорошо, и даже очень.

Или все дело было в том, что у нее появился человек, который ей крайне нравился? И которого она, не исключено, даже любила?

Любила ли Саша Ивана, она сказать не могла, как, впрочем, и не понимала отношения к ней Ивана. Но с ним отступили все черные мысли, все прежние горести и неприятности.

Она жила, ни о чем не думая, и это давало ей силы.

Однако гости, ставшие теперь постоянными обитателями ее квартиры, которую Ваня, похоже, уже давно рассматривал как свою собственную, могли бы быть все же поаккуратнее.

Все это компенсировалась невероятно занятными разговорами со всеми этими не склонными к порядку гостями, общением с людьми, с которыми она никогда при иных обстоятельствах не познакомилась бы, а также Ваней, ее Ваней.

Он был сумасшедший, всеми любимый, такой непредсказуемый – и ее. Они занимались страстной любовью, причем во всех мыслимых и немыслимых местах, даже там, где она раньше и поцеловаться-то не рискнула бы, и в один из таких моментов Саша вдруг подумала: а что, если Иван и есть мужчина ее жизни?

А вовсе не Федя?

Она давно уже не вспоминала того человека, который бросил ее, и это было явно хорошим признаком. Впрочем, тут разве вспомнишь: у нее забот был полон рот.

С утра разборки с особо уж ретивыми гостями в квартире, потом поездка по бабам вместе (или вместо) с Ваней, который часто просто исчезал, возвращаясь, когда ему взбредет в голову, подготовка к открытию «Вани Гога», томный вечер, переходивший в неистовую ночь, полную новых приключений и великолепного секса, – и под утро быстрый сон в своей кровати, которая часто уже была занята кем-то из гостей, так что приходилось перебираться в собственной же квартире на раскладушку.

И так каждый день снова и снова, с небольшими вариациями.

Самое удивительное заключалось в том, что такая жизнь Саше нравилась. Ее бешеный ритм позволял ей чувствовать то, что раньше было от нее скрыто, и не оставлял времени, чтобы задуматься: а то ли это, что ей требуется?

Именно этот вопрос и адресовал ей молчаливый коренастый лысеющий бородач, который каждый день приходил в «Ваню Гога»,