проверить пыль на кроссовках Левандовского. Можно было и не спешить, все равно с мраморными крошками из костела у нее не оказалось ничего общего. Дотошный Саша даже смог выяснить, что пыль эта со стройки, ведущейся по соседству с гостиницей, где проживает наш польский ученый. Моя версия его причастности к погрому в костеле рассыпалась на глазах. А ведь сообщение от Киры о родстве Бориса с бывшим настоятелем храма было такой хорошей зацепкой!

Известия из лаборатории, где сравнивали образцы крови Левандовского и с осколков витрины, тоже разочаровывали: кто-то другой поранил руку, разбивая стекло.

– Выходит, не в ту сторону ты копаешь, Савельев! – сказал я сам себе, придумывая на ходу, какую версию мне озвучить полковнику Чудакову, ждавшему меня с отчетом о результатах расследования. И все-таки меня не покидало чувство, что поляк водит нас за нос.

Однако начальству было не до моих ощущений и сомнений.

– Нерезультативно работаешь, капитан. – Официальное обращение не сулило мне ничего хорошего. – На нашем участке одно происшествие за другим, а результатов – ноль! Где хоть одна стоящая версия? Где подозреваемые, такие, которым можно было бы что-то предъявить? Плохо! Мне уже звонят из администрации города по поводу инцидента в костеле, у них там торжественное открытие на носу, важные гости ожидаются, а тут такая антиреклама.

Ясно было, что полковник срывает на мне плохое настроение, но и доля правды в его словах имелась. Каких-то стройных и объективных версий, устроивших бы начальство, ни по убийству и покушению на Крестовой, ни по погрому в костеле у меня не было. Разве что одна, пожалуй, только озвучивать ее сейчас мне не хотелось. Но, предвидя недовольство Чудакова, я все же сказал:

– Пока основная версия, объединяющая все три происшествия, – это Кира Демина. Вернее, ее деятельность и окружение. Я так думаю, товарищ полковник, что Романову убили случайно, вместо хозяйки квартиры, что подтверждает последовавшее покушение. В костел забрались сразу же после того, как Демина начала устанавливать там отреставрированные витражи. Все, кто попадает в наше поле зрения: и Мирошкин, и этот поляк, и даже руководитель клуба Мельников, как вы заметили, – все так или иначе связаны с ней. Но прямых улик пока нет.

– Логично, Савельев. А мотив? – Чудаков уже успокоился и внимательно слушал мои рассуждения.

– Вот мотива пока не вижу. Личная неприязнь? Зависть? Но за это не убивают.

– Убивают и за меньшее… Надо бы проработать ее московские связи, ведь просто так из столицы в провинцию не съезжают. Покопайся-ка ты в прошлом этой Киры Юрьевны, не оттуда ли ноги растут. Может, дорогу кому перешла или замешана была в чем-то подозрительном.

– Вы не возражаете, если я поручу это Курочкину? Отправлю его прямо сегодня в командировку, буквально на день-другой.

– Хорошая мысль, пусть едет, учится действовать самостоятельно. Но я все же думаю, что здесь что-то другое. Ищи, кому выгодно. Может, Демина – богатая наследница? Покрути-ка эту версию тоже. А может, они с Мельниковым деньги, выделенные на реставрацию, отмывают и что-то не поделили? Звучит абсурдно, но проверить стоит.

И вот еще что. С этой бомжихой с дачи замглавы разберись поскорее, чтобы нам это дело закрыть и наверх отчитаться.

– Слушаюсь, товарищ полковник! Как раз жду заключения криминалистов по продуктам, которые изъяли на даче.

– А это еще зачем?

– Ну надо же установить причину отравления…

– Молодец, Игорь. Даже в мелочах все делаешь по правилам. Ну ступай, и, если новости какие, сразу ко мне.

Направляясь к экспертам за отчетом, я размышлял: начальство – оно как чайник, покипит, пошумит и успокоится…

Севвостлаг, февраль 1939 года

Георгий Доронин уже давно перестал размышлять о том, почему судьба сыграла с ним такую злую шутку.

Когда в его кабинет вошли двое в штатском – к слову, бывшие коллеги по ОГПУ – в сопровождении пары солдатиков, он все понял без слов. И был им даже благодарен, что не вломились, как обычно, среди ночи в его дом, не арестовали на глазах жены и детей. Не питал он иллюзий ни по поводу предъявленных стандартных обвинений в контрреволюционном заговоре, ни в отношении дальнейших событий. Боялся только, что расстреляют сразу же, не дадут связаться с родными.

Он, успевший покомандовать ротой во время Первой мировой и к Февральской революции дослужившийся до чина штабс-ротмистра Отдельного пограничного корпуса, видел в Октябрьском перевороте спасение для армии и страны от коллапса, в который вовлекало их Временное правительство. Благодаря протекции одного бывшего подпоручика, входившего в совнарком, с которым у него были общие знакомые по юнкерскому пехотному училищу в Санкт-Петербурге, Доронин перешел на сторону Советов и попал в ВЧК. Учитывая его дворянское происхождение и службу в царской армии, назначение в отдел по борьбе «с враждебной деятельностью церковников» можно было считать очень удачным. Перейдя в 1922 году в ОГПУ, Георгий продолжал курировать и это направление.

Офицерская закалка, жесткий и волевой характер помогали ему выбирать правильную тактику в общении с подчиненными, начальством и теми, кого он вынужден был подвергать гонениям. Он никогда открыто не богохульствовал, лично не участвовал в погромах и расстрелах, понимая, конечно, что чистота его рук весьма условна. Но надо было выживать в это непростое время, беречь семью, хоть как-то помогать родным, например кузену Лаврентию, с которым они с детства были очень дружны.

В отличие от многих своих новых «товарищей», Доронин никогда в открытую не брал ничего из изымаемых ценностей. Считал глупым попасться на мелочовке. Иногда кое-что из неучтенного удавалось тихо реализовать через надежные, еще дореволюционные, каналы, и жена с детьми жили в достатке, который, однако, не афишировался. В доме всегда были дрова для отопления, необходимые продукты, добротные одежда и обувь. Но никакой показухи и излишеств – в этом Георгий был строг.

Ирина, то ли боготворившая, то ли побаивающаяся мужа, во всем с ним соглашалась. Лишь смерть сынишки Эрлена от туберкулеза пошатнула их отношения. Она так и не смогла простить мужу нежелание отвезти ребенка к известным врачам из столицы, использовав свое служебное положение. Доронин чувствовал возникшее отчуждение и старался радовать жену небольшими подарками – поездкой в Крым в санаторий, новой, хоть и не вычурной, шубкой или небольшим украшением.

Никто, даже самые близкие, не знал о тайнике, в котором Георгий хранил не просто кое-что на черный день, а настоящее сокровище. Случись с ним что, жена и дочь смогут прожить безбедно…

Сейчас, лежа на нарах в промерзшем лагерном бараке, Доронин вспоминал эту весьма необычную историю. Осенью 1931 года сослуживцы затащили его в конце рабочего