и дискуссионности христианской культуры в поздней Античности и раннем Средневековье, а также о проницаемости наружных межконфессиональных границ для союзов и симпатий. Да, ученые штудии молитвенных состояний были адресованы самым компетентным монахам и особенно расцвели в тех землях, где говорили по-сирийски, но все же они являлись частью намного более широкой монастырской культуры, где сознание рассматривалось как место предельного послушания и предельного вознаграждения.

Кроме того, они – часть культуры, где стремительные переключения между макро– и микровидами вселенной увлекали христиан-мирян не меньше, чем монахов. Августин, проповедуя перед своей северо-африканской конгрегацией, «инсценировал» ситуацию смерти, чтобы прихожане в быстрой последовательности увидели себя в других местах, с других точек зрения, в разные моменты времени. Василий Кесарийский проповедовал о чудесах материального мира и призывал своих прихожан прозревать Божий замысел в мельчайшей из деталей мироздания, а когда он случайно пропустил тему птиц, слушатели в толпе принялись жестами подавать ему сигналы, дабы он не пренебрег своим излюбленным предметом. Возьмем еще меньший масштаб: среди предметов позднеантичного египетского искусства, известных как коллекция Стадлера (ее собрала семья, владеющая александрийской конфетной империей), есть превосходно вырезанная шпилька для волос, которую венчает крошечный храм на земном шаре. Это своего рода иконографическая кодировка: христианский космос в миниатюре примостился на изящной шпильке из слоновой кости, закрепленной в волосах женщины {49}.

А вот что было присуще исключительно монашескому способу созерцанию вселенной, так это роль такового созерцания как ключевого элемента когнитивной программы, нацеленной на полную, тотальную сосредоточенность на божественном. По мере продвижения в монашеском послушании от уровня к уровню даже самые закаленные из них искали поддержки и подмоги, ибо труд направленного внимания неуловимо парадоксален. И дело не только в том, что, как выразился эссеист и писатель Джошуа Коэн, «осознать внимание означает создать внимание. Осознать внимание означает разрушить внимание». Монашеский парадокс внимания имел свою исключительную специфику: парадокс монашеского внимания заключался в том, что монах одновременно был заключен в космосе и исключен из космоса. Попытки сфокусировать внимание на Боге одновременно и оттачивали личность, и стирали ее. Тонкая, выверенная работа по изучению и изменению себя позволяла им выйти за пределы себя и воссоединиться с изначально неразделенным/неделимым божественным {50}. Но добытые тяжким трудом и Божьей милостью мгновения целостности с единым длились недолго. Разум – такая же сотворенная вещь, как прочие сотворенные вещи, а значит, его удел – снова и снова расщепляться.

Заключение

Исчезнут ли когда-нибудь мухи, разбойники и штормы рассеянности? Монахи не были оптимистами в этом вопросе. Отвлекающие факторы подстерегали даже после смерти. По крайней мере, один сирийский поэт[163] так себе это представлял:

                     В великой скорби и печали[164]

                     Бывает душа,

             Когда влекут ее

             Туда и сюда,

             Принуждая идти.

             Демоны хотят,

             Чтобы с ними шла она в геенну;

             Ангелам желательно,

             Чтобы с ними достигла она обители света.

             Душа, покинувшая тело,

             Страдает сильно,

             Горести полна;

             Ее влечет и тянет,

             Туда, сюда

             К какому-то концу;

             Ибо злые духи желают,

             Чтобы она следовала за ними,

             В геенну самую;

             Но ангелы тоже хотят,

             Чтобы отправилась она с ними,

             В царство света {1}.

Но не только требования демонов и ангелов раздирают душу. Ритмичный гимн продолжается рассуждением о том, что растерянность души произрастает из ее противоречивых чувств. Она грустит о расставании с телом, которое любит ее, и она все еще любит близких, которые остались среди живых. Но она также отказывается от мира, а еще боится наказания за свои грехи. Вот почему «she is distracted… as to her destination». Она не может решить, куда идти.

В когнитивной культуре раннехристианского монашества проблему рассеянного внимания окончательно решает только возвращение к Богу. Внимательность души длится недолго, если душа остается отдельной сущностью во вселенной, пребывающей в вечном движении и колебании, во вселенной, полной избирательности, различий и изменчивости.

Мы предполагаем, что наши трудности с невнимательностью симптоматичны для XXI века с его требованиями и искушениями, но христианские монахи поздней Античности и раннего Средневековья возразили бы, что рассеянность – неотъемлемая часть человеческого опыта, пусть даже сущность отвлекающих факторов разнится от культуры к культуре. Они, вероятно, не слишком удивились бы, узнав, что их коллеги даосы и буддисты боролись с теми же трудностями в те же века: китайские и центральноазиатские монахи тоже отвлекались от молитв и богослужений, время от времени не могли устоять перед алкоголем и сексом и беспокоились о непреднамеренных побочных эффектах их физических и ментальных тренировок. (Множество китайских уставов, комментариев и трудов по медитации свидетельствуют, что эти позднеантичные монастырские культуры также очень увлекались экспериментами с традицией для решения проблем, актуальных в их сообществах.) {2}

Жизнь средневековых монахов, разумеется, существенно отличалась от нашей, и они производили свою рассеянность совсем из других источников, чем мы. Современные исследователи винят в ослаблении концентрации (среди прочего) плохой сон, скуку, скверную культуру рабочего пространства и технологические триггеры, тогда как христианские монахи в конечном итоге винили в этом демонов, собственные недостатки, волю и первородное отщепление человечества от божественного. Но что у нас общего, так это зацикленность на проблеме внимания (спасибо, и немаленькое, тем самым монахам, которые изначально и изобразили проблему как некий моральный кризис), а также убежденность, что наши предшественники справлялись с ней лучше. Говорят, в VII веке настоятель одного из самых престижных монастырей в Иудее как-то сказал, что «во времена наших отцов было очень важно избегать рассредоточенности. А нами правит кастрюля с едой да ручной труд» {3}. Эти вздохи о наступившем упадке по меньшей мере столь же древние, сколь христианское монашеское движение. Мы слышим эти стенания в рассказах, прославляющих Пахомия, который игнорировал бесов, Симеона, который продолжал стоять на инфицированной ноге, Сару, которая не глядела на свою реку, Элпидия, который раздавил скорпиона, не прерывая рецитации. Среднестатистические монахи чувствовали, что недотягивают до планки в сравнении с этими образцами, когда бежали наперегонки к церкви, засыпали во время чтения или зло отзывались друг о друге. Но не только они. Даже эксперты в монашеском деле сетовали друзьям на недостаточную эффективность: так сокрушался о своей нерадивости Иоанн Дальятский и скорбел о скоротечности чистой молитвы Мар Шамли.

Да, примеры из прошлого обескураживали и пугали, однако монахи решили извлечь из них пользу. Они прикинули, что тщательное изучение достижений предшественников поможет им усовершенствовать себя, и в частности свою способность сохранять сосредоточенность. Это одна из важных причин, почему монахи так увлеченно читали и почему мы обнаруживаем связующие нити одинакового опыта в их разнородном и неоднозначном мире. Монахов объединяла воедино, пусть и не слишком крепко, вселенная общих историй. Отцы-пустынники, населявшие Apophthegmata patrum, и герои других традиционных нарративов стали хорошо знакомыми и любимыми монашескими учителями во всем Средиземноморье, на Ближнем Востоке и в Европе, невзирая на разделявшие их столетия. Многие из монашеских наставлений, неоднократно появлявшиеся в этой книге, также разошлись очень широко. Об этом свидетельствуют более поздние цитаты, аллюзии и даже фрагментарные следы рукописей: к примеру, письма Антония, оказавшиеся на Кавказе, трактат Евагрия в христианском форпосте Испании или остроумные замечания сирийских мистиков, переведенные на согдийский в оазисе Турфан {4}.

В конце концов, монашеский труд по достижению предельной сосредоточенности никогда не рассматривался в каком-то одном ключе. Монахи видели сразу много измерений рассеянности – психологическое, физическое, социальное, культурное, космическое, а их задачи в этой работе отличались разнообразием и широтой. Они верили, что сфокусированный разум лучше приспособлен для связи человека с божественным, и наносили на карту этический путь по мирозданию. Помимо личной пользы для самих монахов, сражения с отвлекающими факторами благотворно влияли на сообщества, которые поддерживали их и верили в них. Неважно, как выражались победы в этих битвах – через работу в городских тюрьмах, исцеление беговых лошадей или заступничество за другие души с помощью молитвы. Хотя самих монахов никогда полностью не удовлетворяли их успехи в концентрации, для прочих они служили примером –