— Но ведь нельзя же скрыть замужества?

— Я и не скрою, когда мы повенчаемся… А пока пусть все остается в секрете. Мы уедем, папа, на лето куда-нибудь заграницу… Марк возьмет отпуск и будет с нами, а осенью мы вернемся мужем и женой… Одобряешь этот план?

Василий Захарович вполне его одобрил и, смеясь, заметил, что любовь не затуманила ума Ксюши.

— Ты такая же умница, как и была! — прибавил он и ласково потрепал дочь по щеке…

— А Марк сегодня вечером придет к тебе и к маме просить моей руки…

— Надеюсь, после того, как уедет Павлищев?

— Ну, разумеется…

В то же утро была посвящена в тайну и мать. Она сокрушалась, что Ксения отказывается от блестящей партии и делает mesalliance, выходя замуж за какого-то учителишку и вдобавок человека темного происхождения, поплакала по этому случаю более обыкновенного и, в конце концов, разумеется, покорилась, тем более, что Василий Захарович одобрил решение «этой сумасшедшей Сюши». А слово Василия Захаровича было для нее законом. Она только требовала скорейшего отъезда заграницу, чтобы до нее не доходили сплетни, вследствие такого скандала. В самом деле, все уж ее поздравляли, все завидовали, что дочь ее делает блестящую партию, приданое почти сшито и… вместо мужа будущего министра какой-то Марк Борщов! Мальчишка! И еще какой-то самонадеянный, нахальный мальчишка!

Однако, мысль о том, что Сюша влюблена в этого мальчишку и говорит о нем, как о каком-то сокровище, несколько примирила добрую женщину с будущим зятем. Действительно, этот черноволосый Марк очень красив и в него можно влюбиться. И есть в нем что-то загадочное, что нравится женщинам, и что смутило даже такую разборчивую невесту, как ее Сюша… И ей пришлось наконец полюбить. А то: «никого не люблю, да никто не нравится». Вот и «втюрилась», как институтка! — не то с досадой, не то с сочувствием раздумывала мать после разговора с Ксенией.

От Бориса скрыли будущий брак с Марком — он первый бы разнес эту новость по городу, но об отказе Павлищеву сестра сообщила и этим привела брата в восторг.

— Вот так ловко! Воображаю, какую жалостную рожу состроит его превосходительство. Ты когда же пропишешь ему отставку: до обеда или после? Ведь он сегодня верно у нас обедает?

— А ты как посоветуешь?

— Уж не порти ему аппетита и дай ему спокойно пообедать… Он ведь любит покушать, а сегодня его любимый биск и судак à la Colbert… Не лишай его этого последнего удовольствия в нашем доме! — смеялся Борис.

— Изволь, не лишу. Объяснюсь после обеда.

— И расскажешь мне весь ваш диалог? И опишешь, какую физиономию сделает этот ошпаренный кот? Нет, это ты отлично, что отказываешься быть министром. Хвалю, сестра… Что ж теперь, прикажешь звать Сицкого?

— И не думай…

— Так что ж ты, окончательно дала обет безбрачия?..

— Еще не давала…

— То-то… И лицо у тебя сегодня какое-то особенное… Точно ты не собираешься отказать жениху, а признаться кому-нибудь в любви… Совсем влюбленною глядишь… Кажется, не в кого было влюбиться, а?

Ксения не отвечала.

Между тем, Павлищев, не подозревавший сегодняшнего краха, веселый и довольный, в новом весеннем пальто, в цилиндре, надетом чуть-чуть набекрень, в свежих светлых перчатках, катил в шестом часу на исходе к Трифоновым на своем красивом рыжем жеребце.

Сегодня он чувствовал себя как-то особенно хорошо. И весной пахло, и близостью миллиона, и министр на докладе был особенно любезен, два раза благодарил за последнюю записку и осведомился, правда ли, что он женится на Трифоновой? И когда Павлищев отвечал утвердительно, министр горячо поздравил и почти вызвался быть посаженным отцом своего «дорогого сослуживца», за что, конечно, Павлищев, благодарил и сказал, что считает это для себя счастьем.

По дороге он заезжал к Фаберже, выбрал там роскошный браслет для Ксении и приказал кучеру поскорей ехать…

Через четверть часа он уже входил в гостиную Трифоновых, радостный и сияющий, как и подобало быть жениху.

Все были в гостиной, когда вошел Павлищев, необыкновенно элегантный в своем кургузом вестоне, моложавый, красивый и цветущий, с подстриженными полосами и бородкой.

— Простите великодушно, что опоздал пять минут… Министр задержал…

И Степан Ильич с обычною почтительною любезностью поцеловал руку у своей будущей тещи, осведомился об ее здоровье, заметив ее заплаканные глаза, крепко пожал руку Василию Захаровичу, Борису и англичанке и направился к Ксении, показавшейся в дверях своей комнаты.

Ему невольно бросилось в глаза какое-то особенное, радостно-просветленное выражение ее лица, и ее кокетливый изящный костюм, в котором она была сегодня необыкновенно моложавой и хорошенькой, и он, особенно нежно и значительно целуя ее маленькую руку, тихо шепнул ей:

— Какая вы сегодня очаровательная, Ксения Васильевна!

«Видно, и на нее весна действует!» — подумал Павлищев, радостно взглядывая Ксении в лицо.

Она невольно смутилась, тихо освобождая свою руку из руки Павлищева. И это смущение Павлищев объяснил в свою пользу. Наконец-то в барышне заговорило женское чувство, и в ней появилось желание нравиться будущему мужу. Давно пора!

Лакей между тем доложил, что кушать подано, и все пошли в столовую.

Василий Захарович сегодня с какою-то преувеличенною любезностью, которой он старался скрыть свое смущение, подвел Степана Ильича к заставленному закусками столику и просил закусить, сожалея в душе, что ему приходится угощать Павлищева в последний раз. Наверное, уж он больше не покажется к ним в дом и, пожалуй, припомнит при случае нанесенное ему оскорбление. Ах, Сюша, Сюша!

Старик налил Павлищеву маленькую рюмку любимого им аллаша, а себе большую очищенной, и рекомендуя его вниманию «свежую икорку», только что полученную от одного приятеля с Урала, наложил полную тарелочку крупной, зернистой белужьей икры, при виде которой у Степана Ильича потекли слюнки и в глазах блеснул веселый плотоядный огонек.

— Прелесть! — почти восторженно проговорил он после того, как, чокнувшись с Василием Захаровичем и Борисом и опрокинув в рот рюмку аллаша, отведал любимой им закуски.

И, отойдя от столика, смолк, занятый едой и, казалось, забывший в это мгновение все на свете.

Он ел, не спеша, необыкновенно аппетитно, смакуя с видимым наслаждением настоящего гурмана, свершающего культ чревоугодия. Ксения, незаметно наблюдавшая за ним с той пристрастностью, с какой наблюдают женщины за человеком, который вдруг сделался для них чужим, теперь заметила что-то животное и в выражении этого гладко выбритого, холеного лица с медленно двигающимися скулами, и особенно в этих, словно подернутых маслом, блестящих плотоядных глазах. И Павлищев вдруг стал ей совсем противен. И она удивлялась, как раньше могла согласиться быть женой такого «изящного и выхоленного животного».