был бригадным генералом, человеком, которому подчинялись и я, и остальные солдаты и офицеры в Уэст-Пойнте, человеком, с которым я никогда не осмелилась бы заговорить, если бы не знала его.

Он не ответил на мои неловкие соболезнования. Он лишь стоял, сцепив руки за спиной, и смотрел на воду. Ночь выдалась такой тихой и спокойной, что звезды отражались в глади реки, и от этого казалось, что мы стоим и смотрим на них с божественного крыльца. Эта картина напомнила мне сны.

– Мы словно летим, – проговорила я, не в силах дольше выносить его тоскливое молчание. В тот момент меня не тревожило, что он может счесть меня идиотом. Вероятно, так даже было бы лучше. – И это наполняет меня надеждой.

Он ничего не сказал.

– Что дает вам надежду, сэр? – мягко, но настойчиво спросила я.

Он выдохнул.

– Сознание того, что все это закончится, – отвечал он хмуро.

Я обдумала его ответ, прежде чем отвергнуть.

– Нет, – сказала я с пылом, удивившим нас обоих.

– Нет?

– Нет, сэр. – Я сглотнула. – Если бы вы хотели лишь чтобы все это закончилось, вас бы здесь не было. И никого из нас тоже.

Он покачал головой:

– А ты смел, Шертлифф. Этого у тебя не отнимешь.

– Надежда предполагает смелость, сэр.

Он лишь буркнул что-то в ответ, а я продолжала:

– В Притчах сказано: «Надежда, долго не сбывающаяся, томит сердце, а исполнившееся желание – как древо жизни». Вот почему я здесь.

Я делилась с Элизабет почти всем и знала, что она пересказывала Джону многие мои письма. Он знал Дебору Самсон – знал о моем происхождении, о моих предках, – и потому мне не стоило рассказывать те же истории. Я растерялась, внезапно лишившись всего того, чем привыкла гордиться. Уильям Брэдфорд был своего рода героем, и я хотела заявить права на него. Но он принадлежал Деборе, а я теперь была Робертом. Я вновь заговорила, осторожно подбирая слова:

– Мать однажды рассказывала мне о женщине, которая приплыла в эту страну на корабле… давным-давно. Она не взяла с собой свое дитя, надеясь забрать его позже, когда устроится на новом месте. Ее муж высадился на сушу и отправился искать убежище на берегу, а она дожидалась на корабле. Но он слишком долго не возвращался, и она испугалась, что он погиб. Она замерзла, устала и не представляла, как будет жить без него. Она утопилась.

Он шумно выдохнул и понурился, уронив голову на грудь. Я сказала что-то не то. Опять. Рассказ об отчаянии и смерти жены, долго остававшейся вдали от мужа, затронул его за живое.

– Она искала способ со всем покончить, – проговорила я, пытаясь исправить положение. – А не надежду. Но надежда наполняет нас желанием жить. Мы должны бороться, когда начинаем терять надежду. Когда Господь забирает нас к себе, нам следует подчиниться Ему. Когда Он обрывает наше земное существование, нам остается возликовать. Но пока мы дышим, пока бьются наши сердца, а солнце каждое утро встает на небосклоне, мы должны продолжать бороться.

Каждое слово, которое срывалось с моего языка, было сказано искренне, от всей души, но, когда генерал поднял голову, выражение его лица оставалось прежним.

– Ты всего лишь мальчик, – тихо сказал он. – Ты не представляешь, о чем говоришь, и знать не знаешь, во что ввязался.

Я прикусила губу и поклялась себе, что буду молчать, иначе язык доведет меня до несчастья.

– Но говорить ты умеешь, – признал он, – а мне в последнее время невыносимо собственное общество.

Я проглотила извинения и перевесила ружье на другое плечо. Я не стану возражать и оправдываться. Если генерал ищет общества, я его предоставлю. Но не скажу ни слова.

– Можешь снова прочесть ее, Шертлифф? – спросил он, и мой обет молчания мгновенно разбился о скалы желания угодить ему.

– Декларацию, сэр?

– Декларацию.

– С самого начала?

– С самого начала.

* * *

Следующие вечера прошли так же. Генерал останавливался, обменивался со мной парой фраз и спрашивал, не повторю ли я декларацию. Порой он останавливал меня сразу после вступления, порой произносил вместе со мной отдельные слова, будто они его тревожили. Или давали силу. Я не спрашивала.

– Хотите послушать что-то другое, сэр? – спросила я после того, как пять вечеров подряд произносила одно и то же. – Сонет, сцену из пьесы или, быть может, Откровения Иоанна Богослова?

– Бог мой, нет. Ты хочешь, чтобы я бросился со скалы и утопился?

Я молчала, не зная, всерьез ли он это сказал.

– Генерал, вы не любите сонеты?

– Я не люблю Откровения Иоанна Богослова.

– А я люблю, – выдохнула я. – «Но никто ни на небе, ни на земле, ни под землей не мог раскрыть свиток и посмотреть, что внутри». – Это была моя самая любимая часть. – Они великолепны. Крылатые чудовища, четверо всадников, небеса, что разворачиваются, подобно свитку. Какой сюжет!

– Землетрясения, плач, солнце, обращенное в пепел, и луна, превратившаяся в кровь?

– Да!

– Ты очень странный юноша, Шертлифф.

– Да, сэр. Знаю. – Он и представить не мог, какой я на самом деле странный.

Он рассмеялся, тихим, рокочущим смехом, который скоро – когда генерал запрокинул голову – перерос в громкий вой.

– Сэр?

Он закрыл руками лицо, продолжая смеяться.

Я не представляла, что делать, – то ли смеяться с ним вместе, то ли коснуться ладонью его лба и проверить, нет ли у него жара.

Он потрепал меня по плечу и поправил мне шляпу, не переставая хохотать, и от этого у меня в груди будто что-то сдвинулось.

Луна омывала своим светом его лицо, его глаза блестели от смеха. Я почти могла разглядеть, какого они цвета, – холодного бледно-голубого, – а когда он смеялся, за красиво очерченными губами белели крепкие зубы. Я отвела взгляд.

– Еще там говорится про радужный трон, – пробормотала я, – и арфы, и золотые сосуды с благовониями, в которых заключены молитвы святых.

– Да. И про бездонный колодец, и про саранчу размером с лошадь, с женскими волосами и львиными зубами.

– Мне бы хотелось все это увидеть, – призналась я, украдкой взглянув в его смеющееся лицо.

– А что ты скажешь о голоде, чуме, смерти?

– Но ведь все эти беды приносят огромные боевые кони! – воскликнула я. – Они страшны… и… великолепны.

Он помотал головой, пожелал мне спокойной ночи и направился к Красному дому, а его смех еще долго звучал среди деревьев.

Я же до конца дежурства гадала, что за странное чувство поселилось в моей груди.

– Все дело в его внешнем облике, – шептала я. – Это лишь восхищение, которое мне внушает его внешность.

Необычное чувство снова всколыхнулось в