Я вхожу в комнату босиком, достаточно громко, чтобы она могла меня услышать, выдвигаю стул и сажусь лицом к ней.

— Эй. Эй, тсс. Скажи мне, что это такое, — бормочу я так тихо, как только могу. Звук ее плача сводит с ума, как будто мне нужно выбежать и вцепиться в что-то, чтобы все исправить ради нее. Я не могу сказать, насколько это мои чувства, а насколько — влияние луны.

Я придвигаюсь ближе и обнимаю ее за талию, где бы она ни была в этом большом свитере, и кладу подбородок ей на плечо. Она не отстраняется, а наоборот, прижимается ко мне.

— Я ненавижу это место, — бормочет она.

Я киваю. Это справедливо. Я вроде как тоже.

Она не спрашивает, что я здесь делаю, или как нашел ее адрес.

Ее телефон все еще лежит на столе открытым на последних звонках, и там по меньшей мере десять звонков ее матери. Не похоже, что хоть на один из них кто-то ответил. Мое сердце сдавливает, а я сжимаю в кулаке ее свитер, хотя должен заставить себя отпустить его.

Я начинаю рисовать фигуры на ее спине поверх свитера. Ей всегда это нравилось.

— Прости за сегодняшний вечер. Я не знаю, что они тебе сказали, но…

Она качает головой.

— Не мне.

Я жду, когда она объяснит, пока вытирает глаза запястьями, несмотря на то, что слезы текут все сильнее. В конце концов ее дыхание переходит от рыданий к судорожным всхлипам. Она прижимается ко мне чуть сильнее.

— Думаю, это должно быть очевидно. Я жила здесь уже несколько лет, пока ты не появился. И когда ты выбрал меня, ты выбрал…

Ее губы дрожат. Она не может заставить себя сказать это.

— Неправильно? — я тихо заканчиваю за нее, и она кивает.

— И они никогда не позволят тебе забыть об этом, — рыдает она, вся красная и с мокрыми от слез щеками. Это странно привлекательно.

Все, что я могу сделать, это согласиться.

— По крайней мере, пока.

— Неужели никто не общался…? — начинает спрашивать она.

Я не знаю, смогу ли смириться с мыслью о том, что она беспокоится обо мне. Боже, я не могу допустить, чтобы она плакала из-за того, что чувствует себя одинокой и думает о том, что я одинок.

Я опускаю взгляд в пол и слегка киваю.

— Эйден звонил пару раз. Логан — один раз. Мне было не так одиноко.

— Три раза за восемь лет?

— Ну, если ты так ставишь вопрос, — говорю я и пытаюсь улыбнуться, но ее лицо начинает еще больше морщиться. Она вытирает лицо рукавами, но бесполезно.

— Мне жаль, что тебе пришлось выбирать между нами. Прости, что позволила тебе выбрать меня, — плачет она, шмыгая носом мне в плечо, ее слезы и все остальное просачиваются сквозь футболку.

Это разрывает мне сердце, и я делаю все возможное, чтобы скрыть это. Слишком много всего о ней, что я похоронил, и эта неделя была посвящена тому, чтобы все это раскопать.

У меня нет ответа. Я вообще не должен был что-либо выбирать. И вся эта ситуация — просто еще одно доказательство того, что у нас могло быть все, если бы только ей было позволено знать семейные секреты. Или даже просто знать то, что она знает сейчас. Настойчивое требование моей матери оставить в семье только оборотней всегда казалось мне преувеличенным, но сейчас больше, чем когда-либо.

Вместо этого я занят поиском того места под ее лифчиком, которое всегда чешется, до которого она никогда не может дотянуться должным образом. Моя ладонь прижимается к ее спине, а большой палец поглаживает эту точку, и она выдыхает с тихим звуком удовлетворения.

Ее всхлипы начинают стихать, становясь все реже и реже. Держать ее в объятиях кажется слишком естественным.

Если я вообще ничего не буду делать, возможно, этот момент будет длиться вечно.

Бретельки лифчика ослабляются у нее на плечах, и тогда она понимает, что я расстегнул его.

— Шон, — предупреждает она, но то, как она произносит мое имя, звучит так, будто она хочет большего.

— Элиза, — выдыхаю я, когда моя рука возвращается к тому месту, где лифчик оставил бороздки на ее коже, и теперь, когда я убрал его, почесывать гораздо легче. — Где-нибудь еще?

Она качает головой, и я могу сказать, что она пытается не казаться слишком довольной моими ответными прикосновениями. Но на самом деле ей никогда не удавалось скрыть, как сильно ей это нравится.

Мои пальцы скользят вниз по ее спине, и она выгибается в моих руках, ее сомнения по поводу лифчика исчезают вместе с напряжением в мышцах. Ее голова запрокидывается с тихим стоном.

Вот она в моих объятиях, момент, который я и не мечтал пережить снова, и я опять замираю.

Я оглядываюсь по сторонам, прежде чем наклониться и прижаться к ее губам, не закрывая глаз, пока не буду уверен, что мой рот рядом с ее — в какой-то внезапный и иррациональный момент я боюсь, что буду неуклюжим и промахнусь.

Я целовал ее раньше, конечно, я знаю, как это работает. Но я также уверен, что у меня нет шансов сделать все правильно. Для нее все должно быть идеально.

Ее рот мягок, как вздох, и напряжение во мне, о котором я и не подозревал, ослабевает, когда она прижимается ближе, между нами раздается гул удовольствия, когда она прикусывает мою нижнюю губу зубами.

Когда она прерывает поцелуй, наши взгляды задерживаются слишком надолго. Одному из нас нужно моргнуть, или вздохнуть, или отстраниться. Я не думаю, что смогу, и мое сердце может разорваться, если она сделает это первой.

— Останься, — шепчет она, и одно это слово заглушает любой возможный протест, который я мог бы выразить. Она касается моей щеки и наклоняет голову, чтобы снова поцеловать меня, ее губы невероятно сладкие.

Ее ласки медленные, но настойчивые, пока я не закрываю глаза и не придвигаюсь к ней немного ближе. Поцелуй был осторожным, нежным покачиванием, мягким и чувственным, без какого-либо ритма, кроме притяжения и легкого отступления, взад-вперед, наши губы друг против друга.

— Ты не хочешь, чтобы я был здесь, — напоминаю я ей, потому что одному из нас придется найти в себе силы остановиться.

— Я хочу почувствовать себя хорошо хоть минуту, мне все равно, чего это стоит, — говорит она, и я ей верю.

Я хочу сказать ей, что все, что я могу, — это сделать все еще хуже для нее позже. Но она прикусывает мою нижнюю губу, проводит рукой по