Ан нет: какое тут «вводить», когда обстоятельстваподготовили сокрушительные удары! Глупо было не учитывать, что меня ждутвоздействия с обоих фронтов, только при отключенном сознании и можно было обэтом забыть. В папке «К докладу» лежало письмо в обычном для Алевтины конвертес напечатанным и жирно подчеркнутым словом «Срочно!» Такое случилось впервые.Опять защемило сердце, я вскрыл пакет. «Мой любимый, дорогой, бесценный,единственный! Я не могу так больше жить. Видеть тебя, слышать тебя — и наяву, иво сне — и не иметь права коснуться тебя! Это все равно, как наклоняться к воде,чтобы испить спекшимися губами животворной влаги, а вода от тебя уходит, и губыпересыхают еще больше, и жажда становится совсем нестерпимой. Мой милый! Силымои исчерпаны. Я не могу больше скрывать свою жажду. Чтобы не обрестивселенский позор во глазах сотоварищей, я должна уйти. Прости, прости, простименя!» И туг же — заявление об уходе по собственному желанию…

Как в тумане, со стиснутым сердцем проводил я летучку, вовремя которой. Боже мой, позвонила Анастасия!.. Да, жизнь вяжет иной раз такиеузлы, пишет такие пьесы, которые, нарочно не сочинишь, как ни старайся: обе,как сговорились, выступили одновременно. Да, впрочем, обеим было одновременноочень худо, как и третьему… Достаточно спокойно, чтобы не вводить сотрудников вкурс своих личных событий я ответил сухой ссылкой на занятость, положил трубкуи продолжил совещание. Никто ничего не понял, только у Алевтины что-тонедоуменно дрогнуло в лице. Она явно догадалась, с кем я говорю и поняла, чторазговор этот необычный.

Завершив летучку, я сказал: «Все свободны. АлевтинаСергеевна, задержитесь на секунду». Все ушли. Она осталась сидеть, потупившись.Мимоходом, как о чем-то незначащем, я сказал негромко: «Сегодня после работы яприеду к тебе», — разорвал ее заявление на мелкие кусочки и выбросил в корзину.И жестко добавил, чтобы слышно было за незатворенными дверьми:

«Алевтина Сергеевна, вам надлежит завтра положить мне настол полное обоснование наших предложений Берхстгадену».

Еле слышно она спросила: — Неужели вы могли подумать, что яуйду, не подготовив проект? Весело глядя на нее, я тоже тихонько ответил: —Позвольте высказаться на непереводимом латинском языке: «Дура набитая!»

Она вскинула на меня глаза, и будто кто-то повел внутри неереостат: таким невероятно ярким светом все сильнее они начали светитьсяизнутри. «Так точно, господин начальник!» — доложила она звонко и с грохотомподнялась. Я рад, что вы согласны с моей латынью. — И с латынью тоже.Разрешите выполнять? — Действуйте. — Слушаюсь, господин начальник!..

Мое решение было ясным и жестким: если это катастрофическинарастающее чувство уподобить воспалению, которое не удалось подавитьподручными средствами, то необходимы крутые, экстренные меры по радикальномуисцелению. Тут уж не знаю, с чем их сравнивать: со вскрытием флегмоны, чтобы непотерять всю руку, а может быть, и с ампутацией руки, чтобы не потерять самужизнь. Короче говоря, пассивно ожидать развития воспаления до непредсказуемогоисхода уже не приходилось, дальше загонять внутрь значило либо сдвинутьсяумишком, либо, как говорится, откинуть копыта.

В двадцать часов я стоял перед ее дверью. Едва я поднялруку, чтобы нажать звонок, дверь растворилась — Алевтина, теряя себя изадыхаясь, караулила, стоя за ней, шаги на лестничной площадке. Я вошел, и онас приглушенным стоном повисла у меня на шее. Я обнял ее. Она прижалась, нет,вжалась в меня целиком — от коленок до груди, и продолжала втискиваться.Движения ее были непроизвольные, дыхание учащенное, и не было в мире силы,чтобы оторвать ее от меня. Наконец, после длительной многократной судорогивсего тела и невразумительных выкриков, она обмякла. Я бережно держал ее вруках.

— Что это было? — еле слышно спросила она. —Что со мною было?

Я не стал объяснять и тихо повел ее в комнату, смущенный иподавленный силой ее страсти.

— Он пришел. Господи, он пришел, он у меня,Господи! — мы сидели на ее кровати, и она за рукав потащила с меняпиджак. — Девушка, озверела? тихонько спросил я. — Озверела,озверела, озверела! Сколько же можно? — она подняла ко мне свое лицо:пылающее румянцем, синеглазое, обрамленное русыми волосами, невыразимо милое ипривлекательное, каким может быть только лицо любящей женщины. — Онапринялась расстегивать ворот моей рубахи и забралась лбом, носом и губами впроем, к майке. — Э, девушка, все не так! Смотри, как надо, — яоторвал ее голову от своей груди, быстро расстегнул ее блузку и забрался тудасам. — Постой, постой, подожди, погоди! Раздень меня…

Тело ее было совершенно, формы — классические, может быть,несколько полноваты. Грубый шрам на правом укороченном бедре виделсяперенесенным сюда, кажется, от совсем другого человека. Это была юная женщина врасцвете сил и желания. Где-то в подсознании, правда, меня смутила какая-тонеопытная суетность ее движений, но, прильнув грудью к ее нежным холмам, я забылобо всем. Забыл ненадолго. Она. Была. Девственницей!.. — Ну же, ну, ну!Что ты остановился! Давай, — жарко прошептала она. — Давай! Давай!Делай свое дело! Дела-а-ай!.. — Тебе очень больно? — Мне оченьхорошо! О мой мужчина, мой первый мужчина в тридцать лет! Я дождалась любимогомужчины, я так долго ждала тебя! — она плакала, покрывала мое лицопоцелуями, смеялась, потом побежала мыться, забрав из- под меня простыню срдеющими пятнами. Потом вернулась и повела мыть меня. — Однако, ты не такуж робка, — заметил я после ее вполне хозяйского обращения со мною. —Мне тридцать лет, и я люблю тебя, и я дождалась тебя, это мой праздник! А ктоже ведет себя робко в праздники?..

Да, этот вечер и эта ночь были праздничными. Нет, были бы,если бы все время рядом со мной не возникала Настя. Алевтина за одну ночьхотела познать все, что упустила в жизни, о чем знала лишь из книг и видиков, втом числе и весьма нескромных. Она не хотела обращать внимания на больразорванного тела, и много раз за эти долгие и короткие часы мы жарковстречались в разных позах, о которых она была хорошо осведомлена. И почтикаждый раз среди ее стонов и радостных похвал рядом со мною вставали Настиныглаза. Как наваждение!

Мы заснули, наконец, то ли очень поздно, то ли очень рано,где-то около четырех часов утра. Я проснулся Оттого, что почувствовал взглядАлевтины. Я лежал на спине, а она плотно прижалась всем телом к моей правойноге и правой руке и, подняв голову, пытливо смотрела на меня. Я вопросительновздернул подбородок.

— Милый, подари мне ребенка. Подари! Я еще развопросительно поднял брови. — Ты не будешь жить со мною, не будешь! Ты нестанешь еще раз ломать свою жизнь. Думаешь, я не знаю про тебя? Я все знаю,даже чего ты сам, может быть, не знаешь. Ты вернешься к Насте! А мне останетсятвое второе «я», навсегда останется маленький Егорка. И мы будем с ним жить ипоживать.

— Зачем ты сейчас об этом? — А когда же, наработе? — А каково будет ребенку? Безотцовщине? — Не беспокойся, явыйду замуж, у него будет хороший отец. — Все продумала! А мне-то какбудет знать, что мой Ребенок живет подкидышем? Она уронила голову мне на плечои заплакала: — Значит, я была права, ты вернешься от меня к Насте! — Ты жесама это сказала. — Я хотела проверить… — Проверь другое, разведчицаты моя бесценная! — я. перевернул ее на спину и показал воочию, чего стоюутром, после отдыха!.. Через час, когда пора было уже двигаться на работу, онасела, прекрасная в своей наготе, на постель, попыталась встать и ойкнула: —Больно, не шагнуть! Оставайся, соизволяю! — Пользуешься служебнымположением? А проект? Конфликт между чувством и долгом? — Позвонишь мне наработу, попросишь разрешения доработать его дома. Но за это!.. —Что? — Накормишь меня! — Ой, какая же я хозяйка!.. — еле хожу,морщась от боли и виновато улыбаясь, она встала, натянула халатик и, едваволоча ноги, потащилась на кухню… — Когда придешь? — шепнула она,прижавшись на прощание. — Нет, сегодня тебе надо выздоравливать,залечиваться. Отдыхай!