Алевтина со своей дьявольской интуицией несомненночувствовала что-то. Во время нашего очередного знойного, беспредельного в своемнаслаждении свидания, она спросила меня: — Ты рад, что я у тебя есть?

Никогда я не лгал ей, и как мне было сказать, что это «есть»для меня становится уже горем, приближается к трагедии. Я промолчал, и онасразу это ухватила. Сильно пластаясь своей атласно мягкой грудью о моюволосатую, тесно прижавшись к моему бедру лобком, она спросила:

— Ты знаешь, что в Ливии разрешено многоженство, но приодном условии: если каждая жена имеет свой собственный дом? Господин время отвремени навещает каждую из семей, а жены чаще всего дружат, как сестры, и ходятдруг к другу в гости. Ты хотел бы так?

— Поехали в Ливию! — согласился я. — Почемуты со мной никогда не говоришь об Анастасии? — Потому что она умирает.Алевтина обмякла и долго молчала. — Она тебе об этом говорила? — Нет,я сам знаю. Она отвернулась от меня и замерла. Потом плечи ее началивздрагивать. Я молча прижался к ней, приобнял. — Ну почему, почему, —по-бабьи, навзрыд плача, промолвила она, в какой-то Ливии можно, а у наснельзя? — Не дозрели. — А когда? Когда дозреем?! — Не знаю. —Но ведь людям всюду должно быть хорошо! — Анастасия не согласится на такуюжизнь. — Ты будешь ко мне приходить? — после долгой паузы,помертвевшим голосом спросила она. Я промолчал. Больше ничего не было сказано.Это была прощальная ночь. Под утро, когда Алевтина бездыханно спала, я встал,оделся, поцеловал ее недвижную руку и ушел к себе. Там меня ждала телеграмма отНасти и детей.

Алевтина на работу не явилась. Она позвонила по телефону иглухим голосом попросила разрешения не являться в контору, так как у нее многодел, связанных с оформлением выезда. Я согласился с нею.

Вечер я потратил в магазинах на поиски подарков. Ночь спалплохо.

Утром перед работой я с чемоданом пришел к своей Насте идетям — и внутренне ужаснулся тому, что сделали с нею эти недели, ипорадовался, что время еще не упущено.

Настя никогда не спрашивала, как я жил без нее, и я никогдаоб этом с нею не говорил. Мое дело было спасти ее, свою любимую, свою женубогоданную. При любых наветах я отрицал бы все, как партизан на допросе, но, ксчастью, никогда не было повода для этой лжи. Действительность, как многотонныйбульдозер, стальными траками с лязгом прокатилась по нашим душам, но мы выжилии сохранили себя друг для друга.

Когда назавтра я пришел на работу, заведующая кадрамисообщила мне, что Алевтина по телефону попросила ее прийти пораньше, чтобыоформить документы — ввиду открывшейся возможности срочно вылететь в длительнуюкомандировку за рубеж, забрала бумаги, попрощалась и отбыла в командировку. Ясогласно кивнул головой и попросил оформить соответствующий приказ. В папке «Кдокладу» я увидел запечатанный пакет, и в сердце снова вошла длинная, забытаябыло игла. Я вскрыл письмо. На листке чернело несколько слов, набросанныхнеровными буквами: «Я тебя никогда не забуду. Я тебя никогда не увижу. (Этоцитата)».

Почему твердый, будто лишь с грядки огурец полезней, чем вареная лапша

Эпиграфы к главе

Огуречик, огуречик, Не ходи на тот конечик, Там мышка живет,Тебе кончик отгрызет!

Детская дразнилка

Проснулась жена посреди ночи да как закричит: — Мужика!Мужика мне! Муж от ее крика тоже проснулся и уговаривает: — Тише, милая, тише!Где же я тебе мужика в три часа ночи достану?..

— Что же ты? — сказала она. — Разве поцелуимои так противны? Или мужество твое ослабло от поста? Или, может быть, подмышкимои пахнут потом?..

Краска стыда залила мне лицо, и даже остатка сил я лишился;все тело у меня размякло, и я пробормотал:

— Царица моя, будь добра, не добивай несчастного…

— Поверь мне, братец: я сам не считаю, не чувствую себямужчиной. Похоронена часть моего тела, некогда уподоблявшая меня Ахиллу…

«Киркея — Полиэну — привет.

Говорю тебе, юноша, бойся паралича. Ни разу не встречала ястоль опасного больного. Ей-богу, ты уже полумертв!.. Но все равно: хотя ты инанес мне тяжкое оскорбление, я не откажу страдальцу в лекарстве. Будь здоров,если можешь».

Убедившись, что я прочел все эти издевательства, Хрисидасказала мне: Это может случиться со всяким, особенно в нашем городе, гдеженщины способны и луну с неба. свести… Ведь и от этого можно вылечиться.Ответь только поласковей моей госпоже и искренностью чувства постарайся вернутьее расположение. Ведь, по правде сказать, с той поры, как ты оскорбил ее, онавне себя.

«Полиэн — Киркее — привет.

…Захочешь моей смерти, я приду с собственным клинком; еслиудовольствуешься бичеванием — я голым прибегу к повелительнице. Не забывайтолько, что не я пред тобой провинился, а мое орудие. Готовый к бою, я оказалсябез меча. Не знаю, кто мне его испортил. Может быть, душевный порыв опередилмедлительное тело. Может быть, желая слишком многого, я растратил страсть напроволочки…»

Бодрый духом и телом, поднялся я на следующий день иотправился в ту же платановую рощу, хотя и побаивался этого злосчастного места…Хрисида появилась, ведя за собою какую-то старушку.

— Ну-с, праведник, уж не начинаешь ли ты браться за ум?

Тут старуха вытащила из-за пазухи скрученный из разноцветныхниток шнурок и обвязала им мою шею. Затем плюнула, смешала плевок свой с пыльюи, взяв получившейся грязи на средний палец, несмотря на мое сопротивление,мазнула меня по лбу.

Произнеся это заклинание, она велела мне плюнуть три раза итрижды бросить себе за пазуху камешки, которые уже были заранее заворожены изавернуты в кусок пурпура; после этого она протянула руку, чтобы испытать моюмужскую силу. В одно мгновение мышцы подчинились приказанию… Старуха, не помнясебя от восторга, воскликнула: — Смотри, моя Хрисида, смотри, какого зайца яподняла на чужую корысть!..

…Потрясенная явным оскорблением, матрона решила отомстить икликнув спальников, приказала им бичевать меня. Потом, не довольствуясь стольтяжким наказанием, она_ созвала прях и всякую сволочь из домашней прислуги ивелела им еще и оплевать меня. Я только заслонял руками глаза без единого словамольбы, ибо Узнавал, что терплю по заслугам. Наконец, оплеванного и избитого,меня вытолкали за двери. Вышвырнули и Прокселену; Хрисиду высекли…

Улегшись в кровать, всю силу своего негодования я обратилпротив единственной причины всех моих несчастий:

Я трижды потряс грозную сталь, свой нож двуострый, Но…трижды ослаб, гибкий, как прут, мой стебель вялый… Трус сей, трепеща, сталхолодней зимы суровой, Сам сморщился весь и убежал чуть ли не в чрево, Ну,просто никак не поднимал главы опальной…

Пока я таким образом изливал свое негодование, он на меня неглядел и уставился в землю, потупясь, и оставался, пока говорил я совсемнедвижимым, стеблю склоненного мака иль иве плакучей подобен.