который принес вам письмо, вы велели передать, якобы вас нет в Херге, а от Майи скрыли, что умерла ее воспитательница… Вы бессердечный и злой!

Я хотела крикнуть Бардзиму что-нибудь очень оскорбительное, но не смогла, только с презрением посмотрела на него и встала.

— Подождите, присядьте на минутку! Только на минутку! — хрипло сказал он и взглянул на меня мутными глазами. Потом он с трудом достал из кармана огромный, как полотенце, пестрый платок и вытер потное лицо.

— Вы убийца своей собственной тети! — бросил он мне и усмехнулся. — Да, именно вы убили ее! Вы — убийца Пелагеи, а вините Майю, меня! Вот так-то!

Все во мне напряглось, и я почувствовала отвращение к этому человеку. К горлу у меня подступил комок, и я бессильно опустилась на стул.

— Я убийца своей тети?

— Твоя тетя была моей невестой… Да, я собирался на ней жениться! — важно произнес он и улыбнулся.

«Неужели моя тетя любила такое ничтожество?»

— Пелагея меня любила, очень любила! — сказал он и обнажил в самодовольной улыбке золотые зубы.

Чтобы не потерять сознание, я глотнула лимонада.

— И что же случилось?

— Она сказала: Эка тоже будет с нами жить.

— Я?

— Другой Эки у твоей тети не было. Тебе тогда было два года. Да, она так и заявила, что ты будешь жить с нами.

Он опустил голову и, поискав зубочистку, стал играть ею левой рукой.

— Я отказался растить чужого ребенка, — тихо, будто для себя, сказал Бардзим и искоса взглянул на меня.

Мне стало бесконечно жаль мою тетю.

— Я и тогда был богатый, — все таким же тихим голосом продолжал он и, облизнув вычищенный зубочисткой ноготь большого пальца, выпил лимонада. — Так мы и не договорились. Тетя тебя не бросила. Ну, а я женился на другой. Что мне оставалось делать?

Пауза.

— Моя бедняжка жена оказалась несчастливой, она умерла во время родов, и мою Майю растила твоя тетя.

Он опять облизнул большой палец и выпил лимонада.

— Когда дочка подросла, я забрал ее к себе. Разве я не должен был это сделать?

…Осень. Веранда нашего дома. Мы с тетей сидим за столом, и она смотрит на хребет Санисле. «Идет», — шепчет она, и взгляд ее застывает. Меня пугает прячущаяся в глубине ее глаз тоска. «Тетя», — позвала я. Она вздрогнула и вся как-то напряглась. «Что ты уставилась на меня, Эка? Делай свое дело!» — рассердилась она, ушла в большую комнату и легла там на тахту, устремив взгляд в потолок. Когда я о чем-то спросила ее, она вспыхнула: «Ну что ты пристала, Эка?» Заснула тетя поздно и всю ночь металась во сне. Неужели она ждала Бардзима?..

— За то, что твоя тетя кормила Майю, я ей дал деньги, но она их мне вернула… Возьмите вы, для ее могилы.

— Как вы смеете! — крикнула я и бросилась прочь.

Я отпросилась с совещания, в тот же день на попутном грузовике вернулась в деревню и, несмотря на страшную усталость, весь вечер занималась тем, что переворошила весь тетин сундук. В нем оказались мои «Родная речь» и тетради, Майина рубашка и чулки, фотографии, письма. И среди них — известное мне письмо Бардзима, в котором он просит тетю: «Ребенок остался без матери. Удочери». Я раньше не придавала значения этому письму, но, перечитав его снова, многое увидела в ином свете. Может быть, они и вправду любили друг друга?

На дне сундука скопилось много пыли, и я вытащила его на веранду, чтобы вытряхнуть. Перевернув сундук вверх дном, я несколько раз ударила по нему рукой, а когда подняла его, на полу лежала фотокарточка. Я зажгла лампу, чтобы получше разглядеть фото. На нем были изображены моя тетя и Бардзим. Ей было тогда, наверное, лет семнадцать. Казалось, ее ноги едва касаются земли и у нее вот-вот появятся крылья, на которых она улетит. Ее левая рука лежит на плече Бардзима, а лицо так и светится счастьем. Бардзим с самодовольным видом одной рукой обнимает тетю за талию, а другую засунул в карман брюк.

Тетя никогда от меня ничего не скрывала, но обо всей этой истории я ничего не знала.

«…нет ничего сокровенного, что не открылось бы, и тайного, что не было бы узнано…»

А я-то считала мою тетю святой…

Оказывается, и за ней водился грех.

IV

Еще до войны многие из нашей деревни переселились в другие места.

Председателя нашего колхоза и главного агронома перевели на работу в Хергу, и они там так и осели.

Заведующего сельпо и продавца магазина в Хергу, правда, никто не знал, но они вдруг поспешно продали свои дома в Хемагали и так же срочно отстроились в Херге, а работа для них нашлась легко. Бывший заведующий сельпо устроился в аппарате торговли, а бывший продавец возглавил швейную артель глухонемых.

Несколько семей перебралось в Тбилиси. Сначала в столицу переезжала мать, чтобы присматривать за дочкой или сыном, учившимися в институте или университете, а потом она перетягивала в город и мужа, убедив его в невозможности жить на две семьи. И скоро они окончательно обосновывались в Тбилиси.

Хемагали была большая деревня, и как-то не чувствовалось, чтобы людей в ней становилось меньше.

А вот война сразу опустошила ее.

Я подсчитала: из нашей деревни ушло на фронт двести шестьдесят два человека, а вернулось только семнадцать.

В первый год войны ни одна семья в деревне не получила с фронта даже весточки, но все надеялись на то, что не могли все наши погибнуть разом. Весной сорок третьего, когда в деревню после ампутации ноги привезли Нодара Джиноридзе, мы лишились и этой надежды. Вся деревня накинулась на него с расспросами, но он твердил одно и то же: «В Керчи мы были все вместе, а что случилось потом, не помню. Когда я пришел в сознание, я уже лежал в сочинском госпитале и одной ноги у меня не было».

Деревня была в смятении, страх обуял людей, великая печаль поселилась в Хемагали, изгнав со дворов песни и смех.

Первые причитания раздались в той части деревни, где жили Джиноридзе. Их семьи осиротели раньше других.

Иасе Джиноридзе выкрасил черной краской сначала ворота, потом веранду со столбами, потом винные кувшины и даже медные кувшины для воды. Между черными столбами он натянул черную материю с надписью: «Оплакиваем Левана, Автандила, Герасиме…» Да, Иасе Джиноридзе все, что можно было, выкрасил в черный цвет, и один только вид его усадьбы наводил на меня тоску и страх.

С