рассветом вместе вставал над деревней плач Саломэ Джиноридзе:

«О, сыночек мой Леван!

О, сыночек мой Автандил!

А с тобой-то что случилось, Гера, сынок?

На кого вы покинули вашу несчастную мать? Не стыдно вам, сыночки? Вас нет в живых, а матери что делать? Только одной надеждой и живу, что вы вернетесь, а нет — так подожгу дом, и сожжем мы с Иасе себя, и будет это для нас одним удовольствием…

Не берите греха на душу, детки мои, возвращайтесь! Глаза мои иссушила печаль, сердце устало… Мать ждет вас, несчастная ваша мать…»

Когда, плачем и тяжкими вздохами облегчив душу, Саломэ затихала, вступал голос ее ближайшей соседки:

«Сыночек мой единственный, хоть бы я была с тобой рядом и та пуля убила бы твою мать, а ты остался жить! Слабенький ты был всегда, Гиорги, сыночек, и пуля врага легко нашла тебя! Несчастная, несчастная твоя мать…»

Черное, платье,

черные чулки,

черные сапоги,

черный платок на голове —

идущие на Сатевелу женщины из рода Джиноридзе напоминали стаю ворон.

Скоро смерть добралась и до наших соседей.

Первыми были выкрашены в черный цвет ворота Гуласпира Чапичадзе. Потом пришла весть, что погиб Чабуа Чапичадзе, затем Герваси Чапичадзе, и вся часть деревни, где жили Чапичадзе, погрузилась в траур.

Одной из первых переселилась от нас семья Джиноридзе. Когда укрупняли итхвисский колхоз и наш колхоз приписали к нему как бригаду, Джиноридзе поняли, что это не сулит Хемагали ничего хорошего, и потребовали, чтобы им выделили место под жилье в Итхвиси. И вот в один прекрасный солнечный весенний день чуть ли не все Итхвиси оказалось у ворот Джиноридзе. До шоссе их имущество перевозили на арбах, лошадях или просто тащили на горбу, а на шоссе они погрузились на машины и отбыли в Итхвиси. На следующий год примеру Джиноридзе последовало несколько семей Кикнавелидзе, которые поселились по соседству с ними.

…Постепенно Хемагали пустело, и только в центре деревни, где стоит школа, осталось жить несколько семей Чапичадзе и Квиникадзе.

Школа тоже опустела. Ее преобразовали в четырехлетку. В ней осталось всего двадцать учеников и одна учительница — моя Эка. Эти четыре класса я разместила в двух больших комнатах, так что у Эки сидят вместе первый и второй классы, а у меня — третий и четвертый.

И дети как-то изменились: не прыгают, не смеются, не шумят, как раньше, когда, едва дождавшись перемены, они сломя голову неслись во двор, кричали как оглашенные, гоняли мяч и чуть ли шеи друг другу не сворачивали… Теперь после урока они тихо спустятся во двор, постоят молча, собравшись в углу, и, не дождавшись звонка, гуськом вернутся в класс.

…Сегодня конец учебного года, и с завтрашнего дня в школе станет на пять учеников меньше. Покинут нас пять бывших четырехклассников, и школу наверняка закроют. Закончит свое существование школа, и закончится моя жизнь. Эку переведут на работу в Хергу, а я останусь в Хемагали; конечно, она пристанет, чтобы я тоже поехала с ней. Ну что за жизнь в одиночестве! Но я, наверное, не соглашусь и останусь в деревне, а по воскресеньям буду с Гуласпиром ездить на хергский базар и навещать Эку.

Я велела всем ученикам собраться в одном классе, чтобы объявить им отметки и дать задание на лето.

Мы с Экой вошли вместе, и, еще не проверив списка, я почувствовала, что кто-то отсутствует. Не оказалось на месте третьеклассника Гоги Чапичадзе. Он был хорошим учеником и не имел привычки пропускать уроки, поэтому то, что он не пришел в последний день учебного года, встревожило меня. Я решила, что с ним что-то случилось.

Вдруг послышался робкий стук в дверь, и Эка впустила Гоги. Он вошел с опущенной головой, весь красный, едва переводя дыхание.

— Садись! — делая вид, что я на него сердита, сказала я и внимательно посмотрела на ребенка. — Ну что, проводил дедушку на Сатевелу? Наверное, помогал ему нести сети и поэтому опоздал?

— Дедушка не пошел на Сатевелу, — смущенно сказал Гоги и еще ниже опустил голову.

— Почему? — удивилась я, ведь его дедушка если не каждый день, то через день ходит на Сатевелу рыбачить, а потом присылает соседям сатевельскую рыбу.

Пауза.

— Так почему он не пошел? Заболел? Я тебя спрашиваю, Гоги!

— Он не пошел, потому что видел сон.

— Сон? Видел сон? Какой сон?

Молчание.

— Отвечай! — услышала я чей-то шепот.

— Как будто, когда он был на Сатевеле, а бабушка ушла к соседям, из Херги прискакал верхом мой отец и увез меня… Теперь он боится, чтобы его сон не сбылся, и стережет меня.

Дети засмеялись, улыбнулась и я. У Гоги от обиды на глазах выступили слезы, он спрятал голову в парте, и я услышала едва сдерживаемые рыдания.

— Ну, а что в этом страшного? Что случится, если отец заберет сына к себе в Хергу? Ты что, не хочешь туда ехать?

Гоги встал и, вытерев ладонями глаза, посмотрел на товарищей.

— Отвечай! — опять услышала я шепот.

Пауза.

— Дедушку жалко! — тихо сказал Гоги и взглянул на меня.

— Да, дедушку твоего жалко, — тоже тихо согласилась я.

Гоги опять оглянулся на класс и посмотрел мне в глаза.

— А что, дедушка говорит, чтобы ты не ехал? — ласково спросила я и отвела взгляд.

— Нет, он этого не говорит.

— Так что же он сказал?

— Поступай как знаешь.

— А ты сам чего хочешь?

Пауза.

— Говори, Гоги! — донесся до меня шепот.

— Мне дедушку жалко! — так же тихо сказал он и, взглянув на меня, продолжал еще тише: — Он меня теперь караулит, до самой школы провожал. А быстро ходить ему трудно, поэтому я сегодня опоздал.

— Правда, жаль твоего дедушку, — шепотом же сказала я и посмотрела на свои часы. Оказывается, с тех пор, как я вошла в класс, прошло всего каких-то пятнадцать минут, а я чувствовала себя очень усталой. Я встала. — А теперь немного поиграйте во дворе, — сказала я, и мы с Экой вышли на веранду.

— Вот он сидит, — сказала Эка, показав рукой в сторону ворот.

У калитки сидел Алмасхан Чапичадзе.

Наверное стыдясь того, что Гоги может рассказать нам про его сон, Алмасхан сидел, повернувшись к школе спиной.

Да, сидит он около школьной калитки на травке и в страхе смотрит на дорогу: не скачет ли по ней его сын, чтобы, схватив внука, умчать его в Хергу.

Бедный ты, Алмасхан, бедный…

…Позавчера Дудухан привезла известие, что нашу школу закрывают, а мне еще ничего не сообщали, и уже две ночи я не