в виду и каковы его намерения («Сюнь-цзы», 22.4). Мудрым будет считаться тот, кого людям легко понять. В конце концов, белая лошадь — это тоже лошадь.

Конфуцианскому акцентированию важности языка противопоставлялась весьма суровая критика со стороны Чжуан-цзы. В трактате, названном его именем, предлагается поразительная деконструкция словесных и языковых ценностей, запечатленных в текстах Древнего Китая: «Речь — это не просто выдыхание воздуха. Говорящему есть что сказать, однако то, что говорит он, крайне неопределенно. Говорим ли мы что-нибудь? Или мы на самом деле ничего не говорим? Считают, что человеческая речь отлична от щебета птенца. Есть ли тут отличие?» («Чжуан-цзы», 2.5). Согласно Чжуан-цзы, язык — это код, который нарушает органичную целостность мира. Если Сюнь-цзы настаивает, что мы не должны допускать произвольности в словоупотреблении, жестко следуя установленным конвенциям, то Чжуан-цзы полагает, что от слов вообще мало толка. Дело в том, что язык фрагментирует мир. Слова творят иллюзию, поскольку заставляют нас делить реальность на составные части, отвлекая от цельности мира — то есть от Дао — как живого опыта. Язык вынуждает нас думать, будто бы «то» и «это» — разные вещи. Он приучает мыслить противоположностями, утверждениями и отрицаниями: правильное в нем противостоит неподобающему, истина — лжи, люди — друг другу. Язык создает препятствия и заторы в понимании бытия — он порабощает, а не освобождает. Более того, поскольку выбор языка полностью произволен, он не способен адекватно отражать реальность. Расчленив мир на категории посредством языка, мы больше не можем воспринимать его как нераздельное целое. Между тем, по словам Чжуан-цзы, «их разделение — это их созидание, их созидание — это их разрушение. Но все вещи — рождающиеся и погибающие — друг друга проницают и сходятся воедино. Только человек, постигший правду до конца, знает, что все приходит к одному» («Чжуан-цзы», 2.6).

Иначе говоря, язык скрывает, а не открывает: он заслоняет общую картину и усложняет простое. «Жил-был один человек, содержавший в доме обезьян, и вот этот человек как-то сказал своим обезьянам: "Утром дам вам три меры желудей, а вечером — четыре". Обезьяны рассердились. Тогда он сказал: "Ладно, я дам вам утром четыре меры, а вечером — три". И все обезьяны обрадовались» («Чжуан-цзы», 2.6). Хозяин обезьян решил проблему, не поменяв ни вида, ни количества предлагаемой еды. Пользоваться языком — все равно что получать разные меры желудей, не осознавая, что их совокупная масса неизменна. Попытки найти общее в вещах, не понимая того, что они и так уже есть единое целое, заставляют нас соглашаться на «четыре меры утром». Чжуан-цзы не верит, что слова приводят мир в порядок. Мудрец позволяет словам организовываться самостоятельно и спонтанно. В конечном же счете язык и речь когда-нибудь отомрут. Можно усмотреть определенную иронию в том, что мыслители, оспаривающие ценность языка, передали свои идеи в текстах, которые считаются шедеврами китайского литературного творчества. Но им, безусловно, удалость выразить крайне важную мысль: некоторые истины не запечатлеть в словах. «Вершей пользуются при ловле рыбы. Поймав рыбу, забывают про вершу. Ловушкой пользуются при ловле зайцев. Поймав зайца, забывают про ловушку. Словами пользуются для выражения смысла. Постигнув смысл, забывают про слова» («Чжуан-цзы», 26.13). Соглашаясь с философом, я благодарен ему за эту идею.

Помимо убеждения в том, что язык нужно использовать правильно или как можно меньше, конфуцианцев и даосов также объединяет неверие в силу слов, используемых исключительно ради риторических целей, в спорах ради спора. В одном из фрагментов «Лунь юй» разгневанный Конфуций даже намекает на то, что мир вполне обошелся бы без умных речей и, соответственно, без разглагольствований и лицемерия, которые их сопровождают:

Учитель сказал:

— Я не хочу больше говорить.

Цзы-гун сказал:

— Если учитель не будет больше говорить, то что мы будем передавать?

Учитель сказал:

— Разве Небо говорит? А четыре времени года идут, и вещи рождаются. Разве Небо говорит?

(«Лунь юй», 17.19)

Кстати, сомнения относительно полезности языка разделяли даже легисты: «Только умный правитель понимает, что любовь к рассуждениям не способна укрепить армию и расширить границы» («Шан цзюнь шу», 3.10). Если даосам слова кажутся неподходящими для выражения Дао и искажающими восприятие окружающего нас мира, то для легистов говорение — это подмена действия. Для конфуцианцев же слова бессмысленны до тех пор, пока их использование не подчинено строгим правилам.

Из сказанного, впрочем, не стоит делать вывод о том, будто бы участники политических и философских споров в Древнем Китае всегда говорили предельно ясно или не говорили вообще. В разобщенном мире, где странствующим философам приходилось добиваться внимания потенциальных покровителей, искусство убеждения было в большом почете. Недоверие философов к многословным и складным речам служит подтверждением наличия сильной и яркой, причем самобытно китайской, традиции устных выступлений, пусть даже и не такой изощренной, как в Греции и Риме. Острый язык и столь же острый ум приносили большую пользу придворным, искавшим покровительства, без которого жизнь при дворе, да и жизнь вообще, могла оказаться весьма недолгой. Изложения придворных речей, приводимые, например, в «Чжаньго цэ» — «Стратегиях сражающихся царств», дают яркое представление о словесном эквиваленте искусства войны, с которого мы начали эту главу. Некоторые тексты, которые приписываются наставникам философии, в особенности «Хань Фэй-цзы», также содержат советы о том, как донести свою мысль до правителя с помощью историй, повествующих о событиях сомнительной правдивости или происходивших в дидактических глубинах прошлого. Цель заключалась в том, чтобы доказать политическую правоту посредством исторических и литературных аллюзий, используя этот обходной путь для убеждения (или осуждения) власть имущих.

В «Чжаньго цэ», где описывается период Сражающихся царств, встречается множество хитроумных героев, оказывающихся в выигрыше благодаря манипуляциям, интригам и трюкам, которые примерный конфуцианец категорически осудил бы. Этот сборник читается почти как исторический роман. Некоторые истории, вероятно, писались как модельные сценарии, предназначенные для обучения искусству убеждать. Персонажи вроде бродячего мастера убеждения Су Циня (ум. в 284 г. до н. э.), известного тем, что он уговорил другие крупные царства объединенными силами выступить против царства Цинь, остались в китайской истории в качестве хрестоматийных образов искусных ловкачей и искушенных ораторов. Вот, например, как ему удалось обхитрить двух правителей одновременно:

Восточное Чжоу хотело засеять свою землю рисом, но Западное Чжоу отказывалось открывать шлюзы на реке. Восточное Чжоу было обеспокоено этим. Су Цинь попросил его правителя: «Позвольте мне убедить Западное Чжоу открыть шлюзы!» Он взялся за дело и на приеме у правителя Западного Чжоу сказал: «Господин, ваша стратегия неверна. Лишая Восточное Чжоу воды, вы делаете их богаче. Сейчас все люди там сеют пшеницу. Если вы действительно хотите навредить им, следует