он таит свои намерения и устремления даже от своих приближенных: «Вот дело полководца: он должен сам быть всегда спокоен и этим непроницаем для других; он должен быть сам дисциплинирован и этим держать в порядке других. Он должен уметь вводить в заблуждение глаза и уши своих офицеров и солдат и не допускать, чтобы они что-либо знали. Он должен менять свои замыслы и изменять свои планы и не допускать, чтобы другие о них догадывались. Он должен менять свое местопребывание, выбирать себе окружные пути и не допускать, чтобы другие могли что-либо сообразить» («Сунь-цзы бин фа», 11).

Хань Фэй хочет, чтобы правитель манипулировал соперниками и устранял их, подобно кукловоду, дергающему за ниточки из-за ширмы. Искусство правления предполагает умение пользоваться силой, проистекающей из скрытности и таинственности владыки: «Он не обнаруживает своих действий, поэтому чиновники правдивы и действуют правильно. Государь на основании способностей берет их на службу, заставляя самих решать дела; руководясь ими, поручает дела, и чиновники действуют; определяет их места, заставляя самих решать. ‹…› Он хранит беспристрастие и спокоен, дабы быть позади других, предоставляя другим высказаться, и никогда не прибегает к собственным силам» («Хань Фэй-цзы», 5). Ему нужно добиться чего-то вроде политической версии «эффекта Бэнкси»[48] — у чиновников не должно быть возможности догадываться, что у владыки на уме: «Правитель не обнаруживает своих мыслей; если он делает это, чиновники стараются показать свои выдающиеся качества. В силу этого он, обладая мудростью, не применяет ее в думах, заставляя всех знать свое место» («Хань Фэй-цзы», 5).

Здесь, однако, открывается дилемма: правитель в интерпретации Хань Фэя оказывается между двух огней. Для того чтобы казаться могущественным и переигрывать соперников, ему надо сделаться отстраненной и загадочной фигурой, удалившейся от рутинного управления государством. Но это означает, что ему придется возложить исполнительные полномочия на сановников из числа самых талантливых и лояльных. Заботясь об ауре неуязвимости, ему никак нельзя доверять никому из окружающих. Тем не менее, желая эффективно править, он не имеет иного выбора, кроме как довериться способным царедворцам, которые, в свою очередь, тайно не доверяют ему. Ирония же состоит в том, что оказавшийся на троне бесталанный неумеха будет всецело зависеть от преданного служения тех самых мудрых министров, которых ему стоило бы держать в узде. Когда правитель недальновиден, дальновидными приходится быть его сановникам. Но при этом ни одна сторона не собирается раскрывать другой свои подлинные цели.

К сожалению, безоговорочная и безраздельная чиновничья преданность встречается крайне редко. Согласно Хань Фэю, своекорыстные интересы и искушение обмануть начальника присущи всем государственным мужам. Вот почему любой, кто преступит границы предписанного его должностью, пусть даже ради ублажения правителя, должен быть наказан. Природа должностей и титулов такова, что в их систему ни в коем случаем нельзя вносить путаницу:

В древности ханьский удельный князь Чжао, опьянев, заснул. Заведовавший шляпами чиновник видел, что государю холодно, и потому прикрыл его платьем. Тот, проснувшись, обрадовался и спросил приближенных: «Кто это сделал?» Последние ответили: хранитель шляп. Государь вследствие этого одновременно казнил хранителя шляп и наказал хранителя платьев. Он наказал второго за упущение, а первого за превышение компетенции. Нельзя думать, чтобы он любил холод, но он считал, что вред от нарушения обязанностей сильнее холода («Хань Фэй-цзы», 7).

В конечном итоге абсолютного монарха и его окружение связывает взаимное недоверие и вечная готовность к предательству (вспомните максиму Сунь-цзы: чтобы стрела была смертоносной, тетива всегда должна быть натянута до предела). В любой ситуации легистский правитель должен снова и снова оценивать постоянно меняющийся контекст верности и соперничества, намечая для себя наиболее выгодную стратегическую позицию. Решившись обнаружить личность, скрывающуюся за официальным фасадом, продемонстрировать человечность и выйти из-за непроницаемой оболочки высшей должности, он подвергнет себя немалому риску. А поскольку должность достается ему по рождению, а не по достоинствам, он в таком случае может оказаться в плену недоверия и паранойи. Таким образом, элементарная логика подсказывает, что для эффективной работы бюрократической системы посредственный лидер гораздо лучше, чем слишком мудрый или слишком глупый.

Мандат на высшую власть в Древнем Китае был своего рода «отравленной чашей». Цинь Шихуанди, Первый император, перемещался по улицам и дворцам инкогнито и каждую ночь спал в разных комнатах, опасаясь нападения. Его сподвижникам также приходилось нелегко. Когда в 210 г. до н. э. Первый император умер в путешествии вдали от столицы, страх перед восстанием, которое может спровоцировать эта кончина, был настолько силен, что тело тайно переправили в столицу в повозке с протухшей рыбой. Деспот умер — да здравствует деспотизм! Легистская теория власти давно вышла из обихода, но поставленные ею вопросы сохраняют свою важность. Может ли общество всецело полагаться на мудрость тех, кто правит? Не лучше ли вместо этого делать ставку на институты, обеспечивающие правление? И возможно ли полное устранение личностного начала из политики? В конечном счете легистская идеология, способствовавшая возвышению государства Цинь и Первого императора, была слишком радикальной и репрессивной. Она годилась, чтобы генерировать законы, но оказалась слишком недолговечной, чтобы трансформировать их в устойчивые институциональные структуры. Во времена династии Хань, всего через четыре десятилетия после смерти Хань Фэя, конфуцианство сделалось главенствующей идеологией имперского правления. Вместе с тем влияние легистской мысли на китайскую политическую культуру хоть и подспудно, но сохранялось. Согласно крылатому выражению, властители Китая были «конфуцианцами снаружи и легистами внутри» (вай жу нэй фа).

Потаенное и незримое

В одной из глав «Лунь юй» кто-то говорит Цзы-гуну, предприимчивому ученику Конфуция, что он, возможно, превзошел самого Учителя. Цзы-гун отвечает:

Возьмем для сравнения стену, окружающую дом. Стена моего дома не выше плеча, и любой может узреть, что есть в доме стоящего. Стена дома Учителя достигает многих жэней[49], и если не найдешь в ней ворота, то и не увидишь красоту храма предков и богатство палат. Но лишь немногим суждено отыскать эти ворота («Лунь юй», 19.23).

Цзы-гун напоминает восхваляющему, что, при всем его богатстве и талантах, в отношении внутренней силы и харизмы Конфуций стоит гораздо выше. Государственная карьера Цзы-гуна, который занимал высокие должности в двух государствах, затмевает послужной список Конфуция. Но, говорит Цзы-гун, от этого доступ к непостижимым глубинам ума Учителя не становится для него легче. Стоит обратить особое внимание на то, что в своих рассуждениях Цзы-гун использует образ стены (хотя и не Великой стены). За высокими стенами, в которых лишь единственные ворота, скрываются таланты и добродетели, присущие лишь одному человеку, но недостижимые для большинства. Причем перелезать через стены бесполезно: невидимое останется скрытым от всех, кроме немногих избранных, достоинства которых позволили