— Люби меня… Еще…

И опять бесконечное счастье соединяет уста.

— Ты не бросишь меня, Лайза?

— Не надо слов. Целуй меня. Я так давно этого ждала, так давно этого хотела…

— И молчала.

— Ты знаешь почему. Я надеялась, что ты все поймешь сам.

— Я тупой. Мне надо все говорить. Мужчины тупые, ты знаешь?

— Нет.

— Вот теперь знаешь.

— Нет… Ты умница. Ты гений. Я тебя люблю.

— За гениальность? Я счастлив и горд.

— Ирвин… Не будь таким глупым…

— Так я гений или дурак?

Смех, переходящий в поцелуй.

И снова губы скользят к нежной шее, дальше и ниже. А нежные руки осторожно отклоняют натиск, и снова — уста к устам.

— Ну что ты?..

— Погоди… Я так счастлива… Пусть все так и останется.

— Я хочу…

— О, не надо! Не спеши!

Руки упираются все сильнее. И минута, счастливейшая из минут, наконец минует. Как и все счастливые минуты на этом свете.

Оба вздохнули одновременно — и трудно понять, с сожалением или радостью.

Лайза первая вспомнила о неизбежном визите к боссу.

— Тебе пора.

— Только бы ты понравилась боссу…

— Не я, а мой образ.

— Для меня теперь это одно и то же.

— Не преувеличивай.

— Нисколько.

Ирвин снова потянулся к Лайзе, но она остановила его непреклонным жестом.

— А помнишь, ты говорил: с моделью надо работать, а не…

Фотограф лишь хмыкнул в ответ. Он выпрямился, не зная, как вести себя дальше. Мужская гордость советовала не отступать, профессиональная — немедленно мчаться к боссу.

Лайза лукаво наблюдала за ним.

Чтобы избавиться от наваждения, Ирвин взял в руки фотографию, на которой навеки запечатлелись и свет, и радость, и грусть, и тоска невесты, давно потерявшей одного жениха и вот-вот, кажется, обретающей нового.

Да, это было то, чего так упорно добивался фотохудожник. Это был шедевр.

— Торопись, Ирвин, — сказала Лайза, протягивая ему прозрачную папку. — Торопись.

Он осторожно упаковал бесценный снимок. Взглянул на ассистентку.

— Может, поедем вместе?

Лайза засмеялась.

— Боишься?

— Нет, — усмехнулся Ирвин. — Но волнуюсь.

— Соберись. Да, тебя ждет суровый мужской разговор, а женщинам в таких случаях лучше не присутствовать.

Лайза ласково коснулась губами щеки Ирвина — точь-в-точь как он чмокнул ее во время съемки.

— Будь уверен в себе!

— О'кей.

Открывая дверь, Ирвин спохватился:

— А ты никуда не денешься?

— Я дождусь тебя, — уверенно пообещала Лайза. — Все будет хорошо.

— Буду надеяться, — сказал Ирвин — то ли про исход встречи с боссом, то ли про что-то сугубо личное и не менее важное, чем созданный шедевр. — Буду надеяться…

По дороге Ирвин спохватился, что забыл позвонить секретарше, предупредить о своем позднем явлении. Слова Лайзы, конечно, могли служить подтверждением, но все же, поднимаясь в лифте с прижатой к груди папкой, возможно, хранившей чудесное будущее, он чувствовал, как что-то ноет и холодит где-то в груди — не то от быстрого подъема, не то от предвкушения встречи с боссом.

Ирвин робко потянул офисную дверь, та легко отворилась. Секретарша под светом настольной лампы что-то читала на экране монитора, и ее лицо в непривычном полуосвещении было суровым и неприступным — или так казалось Ирвину, все видевшему в новом ракурсе. Она неохотно отвлеклась от компьютера, небрежно кивнула Ирвину, холодно улыбнулась, нажала кнопку переговорника.

— Мистер Стоктон собственной персоной.

— Пусть подождет!..

Громкий голос босса, от которого завибрировал динамик, не сулил ничего хорошего.

— Пару минут!

Ирвин оцепенел. Самые худшие предчувствия начинали сбываться. Счастливый создатель шедевра превратился в каменного истукана, бледное лицо которого тем не менее выражало полную невозмутимость, мужественную готовность стоять хоть до второго пришествия.

Секретарша вышла из-за стола и принялась приводить его в чувство.

— Ирвин! Ирвин!

— Мне… уходить?

— Да, иди же! Разве ты не слышал приглашение?

— Нет.

— Ты что, оглох? Смелее! Босс тебя не съест! На ужин он предпочитает французские круассаны!

Дружеский смех придал Ирвину силы и мужества. По-прежнему крепко прижимая к груди бесценный шедевр, фотограф вошел в кабинет — и снова оцепенел от неожиданности.

Напротив, за массивным пустым столом, в огромном черном кресле, на фоне абсолютно белой стены, величественно скрестив руки на груди, подняв брови, молча и грозно восседал всемогущий босс с сигарой в уголке рта.

Мужчины в упор смотрели друг на друга и молчали — как в тот день, когда встретились впервые, почти неделю назад.

Вдруг профессионально цепкому взгляду Ирвина показалось, что в представшей перед ним страшной картине для полноты фиаско чего-то недостает.

Пригляделся.

Босс держал в зубах незажженную сигару.

Видимо, переход от страха к недоумению на лице Ирвина оказался слишком заметен — босс схватился за массивную золотую зажигалку. Засмеялся. Бросил ее на стол, швырнул так и не раскуренную сигару в отделанную серебром корзину для бумаг. И как ни в чем не бывало начал разговор:

— М-да… Ну, короче, я в курсе. Твоя ассистентка сообщила мне о каком-то невероятном шедевре. Валяй, парень, показывай, что там удалось состряпать?

Ирвин покорно протянул папку, и босс с необыкновенной ловкостью извлек фотографию сияющей невесты.

Страшнее этой минуты у Ирвина, кажется, не было с момента приезда. И, наверное, кроме смерти деда, — за всю жизнь.

Не в силах наблюдать за выражением лица босса, Ирвин отвернулся и принялся бродить взглядом по комнате. Что-то было не то на стене… чистая белая стена… да, ведь там… взгляд упал на мусорную корзину — и Ирвин едва сдержался, чтобы не вскрикнуть. Доверху заполненную корзину — босс не признавал новомодных уничтожителей бумаг, предпочитая старинное благолепие, — торжественно увенчивали обрывки той фотографии, которая так потрясла Ирвина профессионально сделанной жестокостью. Теперь ясно, почему его задержали в приемной. Босс торопливо рвал в клочья шедевр, исполненный ведущим фотографом агентства, шедевр, который столько времени красовался на почетном месте за его креслом. Значит, Лайза успела рассказать не только про шедевр, но и про Сандру? И про ее покровителя-шантажиста?